Мифогенная любовь каст

И берсерк потный, и Пьеро усталый,

И очерк небоскреба сквозь герань.

И бисер алый. И небрежный почерк Аллы.

И гул вокзала сквозь святую брань.

Горят в депо церковные вагоны,

И жидким зеркалом убит еще один коттедж!

Совокуплений царственные стоны

Идут колоннами сквозь сумерки надежд.

Она пришла! Горят ее ланиты!

Три зеркала скукожились в огне,

Все берсерки и все Пьеро убиты,

И лишь цветы на праздничном столе

Все помнят ту Москву, ту, что еще стояла

Минуты две назад, и млела, и цвела,

Которую смело и разметало,

Когда она пришла! Когда она пришла!

Нет больше ни Москвы, ни Нюрнберга, ни штолен,

Ни шахматных ферзей, ни царственных столпов,

Ни золотых залуп, ни колоколен,

Ни терпких тайн, ни карточных долгов…

Ты ядерным потоком разделила,

Алмазной бритвой мир пересекла,

И те, кого ты только что убила,

Участливо глядят из-под стекла.

Лишь мозг сухой, мозг тонко иссеченный

Уютно ерзает в музейном закутке…

И в глубине своей витринки сонной

Он что-то там поет о северной сосне.

Дунаев вздымался все выше и выше, все ярче освещая Москву, бросая свой отсвет до самых далеких предместий, до заколоченных дач, до темных фабричных районов, до отдаленных парков, до затаившихся бандитских ресторанов, до железнодорожных станций, где сортируют товары, поступающие в Москву. Колоссальное Чайное облако стояло над ним, растекаясь в темном небе, сдержанно светясь, преломляя свет пламени. Постепенно это Чайное облако стало принимать форму необозримой короны, увенчивающей огненный столп Дунаева, поднимающийся над горящей Избушкой.

Глава 39

Покой

… Но есть покой и воля.

Пушкин

И Дунаев погрузился в Покой.

Глава 40

Молоко

Он пробудился. Сколько миллиардов лет прошло, он не знал.

Он не собирался пробуждаться. Напротив, он хотел и далее пребывать в Покое, который был ему давно уже обещан. Но что-то вытолкнуло его.

Неузнающим взглядом он обвел комнату. Он лежал в кровати, рядом лежала молодая женщина, обратив вверх свое узкое спящее лицо. Они были накрыты тонким пледом. И первым ощущением, которое он испытал по пробуждении, стал холод. Женщина зябко повела голыми плечами. Видимо, ей тоже было холодно. Холодный воздух проникал сквозь открытое окно. На окне висела белая девичья блузка.

Другие предметы одежды – мужские и женские – были разбросаны по комнате. Светлый пыльник раскинулся в скромном кресле, из-под него выглядывали смятые брюки.

Затем он услышал звук. Звук воздушной тревоги. Девушка открыла глаза. Дунаев узнал Синюю.

– Что тебе снилось? – спросил Дунаев, борясь с обморочным состоянием.

– Ничего, – ответила она. – Мне не снятся сны.

– Слышишь? Тревога. Надо, наверное, пойти в бомбоубежище, – сказал Дунаев. Своего языка он не чувствовал, отчего речь напоминала лепет. Ему казалось, он говорит беззвучно.

Она кивнула.

Они быстро оделись, вышли из квартиры. Он заметил, что она захватила с собой небольшой чемоданчик, скромно стоявший в прихожей под вешалкой. Одеваясь, она надела другую одежду, достав ее из шкафа. Теперь она напоминала молодую летчицу или полицейскую – синяя рубашка, синий пиджак, синяя юбка, синее пальто с металлическими пуговицами. Подавая ей пальто, Дунаев увидел у нее на спине маленький пистолет в черной кобуре.

– Не опасно? – спросил он. – Тебя арестуют.

Синяя ответила молчанием и улыбкой.

Коричневое платье осталось в кресле, белая блузка – на окне.

Они вышли из квартиры. Синяя аккуратно заперла ее медным ключом, опустив ключ в кармашек жакета. Спустились по лестнице, вышли на улицу. Мимо них пробежали люди, несущие детскую коляску. Потом пробежали еще гражданские. Немецкие солдаты группами перебегали от дома к дому, что-то делая в домах.