Мифология богини

ничуть не страшны им

бури и мели, и с берега их не приметишь,

ибо туман скрывает их вечный...

Описанные здесь корабли, как можно видеть, «необычны»; еще более усиливает «ощущение необычного» сообщение о том, что Одиссею предстоит отправиться в плавание ночью и все время плавания провести во сне

непробудном, сладчайшем, едва отличимом от смерти.

Выше мы уже упоминали о ладье Диониса, изображенного, между прочим, возлежащим – так, как будто «только что проснулся» или, наоборот, «готовится заснуть»; на наш взгляд, вполне логично было бы предположить, что и корабли феаков суть не что иное, как «корабли душ», – по крайней мере, такое предположение смогло бы достаточно удовлетворительно объяснить их «невидимость», «разумность в определении цели» и «ночное время плавания», равно как и мотив «сна, подобного смерти». Отметим, что мифологема «корабля души» относится к числу универсальных, известных как «на Западе» – о чем свидетельствует, в частности, А. Н. Афанасьев, приводящий общеевропейское поверье о душах, уплывающих в предназначенное для них царство «на корабликах из яичной скорлупы» (яйцо, заметим, может рассматриваться как еще один символ uteri materni), – так и «на Востоке»: в Японии, к примеру, существует обряд, в соответствии с которым «в седьмой день седьмого месяца» пускают по реке небольшие, сделанные из тростника лодочки; весьма примечательно название обряда – «нэбута нагаси» («плавание спящих»). Таким образом, если этот выстроенный нами контекст уместен, мы получаем возможность сделать довольно существенное уточнение касательно царицы Арете, от которой, как мы помним, напрямую зависит возвращение Одиссея домой: по сути, ее можно сопоставить с самой Персефоной, «возвращающей души к земной жизни», – во всяком случае, подобное сопоставление подтверждается целым рядом сопутствующих моментов. Приняв нашу версию, читатель сможет увидеть в новом свете такие подробности, как «ванна», которую Арете велит служанкам нагреть для Одиссея, и «плащ с красивым хитоном», которые она Одиссею дарит; отметим особо, что в эти одежды Одиссей должен облачиться не сразу, а лишь по прибытии домой – деталь, безусловно, находящаяся в полном соответствии с концепцией «царства душ». Весьма многозначительны и слова, с которыми Арете, укладывая подаренные одежды в драгоценный ларец, обращается к Одиссею:

Крепко ли заперт ларец, убедись и для верности, странник, прочной веревкой его обвяжи, чтоб ничьи не настигли козни тебя, пока спать ты на палубе будешь.

Здесь уместен вопрос: чьи, собственно, козни могут угрожать Одиссею в пути, если домой он поплывет на корабле «дружественных феаков» и предостережение исходит не от кого-нибудь, а от их же собственной царицы? Возможность

ответить на этот вопрос представится ниже, пока же отметим, что Одиссей принимает слова Арете как само собой разумеющиеся: обвязав ларец веревкой, он затягивает ее в «хитроумный узел», которому его, как особо отмечено, обучила «сама владычица Кирке». Таким образом, мы доходим до пункта, где оба сюжета совпадают: обещание «возвратить домой», которое дала Одиссею Кирке, выполняет Арете, типологически близкая последней в качестве хозяйки «царства душ»; «хитроумный узел» в этом контексте вполне допустимо понимать как еще один вариант «дана» – своеобразный залог «успешности нового воплощения».

Таким образом, у нас есть довольно веские основания предполагать, что остров феаков представляет собой, по сути, не что иное, как метафору загробного мира, каковыми, безусловно, являются остров Калипсо и остров Кирке. Дополнительный аргумент в пользу данного предположения предоставляет царящее в саду Алкиноя «вечное лето», поскольку «царство душ» нередко описывается именно как «страна вечного лета» (классическое развитие этой темы дает кельтская мифология), – и все же, несмотря на все аргументы, мы не стали бы спешить с выводом о «чисто символическом» значении страны феаков: слишком много «конкретно-бытовых» и явно находящихся за пределами «символического пространства» деталей предлагает рассматриваемый нами текст.

Возьмем, к примеру, описание устроенного феаками состязания: «все бегут, поднимая ногами пыль», но Клютонеос (точное указание имени в данном случае явно не имеет никакого дополнительного «символического смысла») «всех опередил», – причем опередил не «вообще», а «на длину борозды, которую за раз проходит упряжка мулов»; затем следует борьба – здесь первый Эврюалос; Амфиалос одолевает всех в прыжке, Элатреус – в метании диска, кулак же оказывается самым тяжелым у Лаодамаса. Однако моральную победу одерживает все-таки Одиссей: «местное юношество», позволяющее себе иронические замечания, явно «нуждается во вразумлении», и вразумление следует: