Мифология греков и римлян

г) Но самое интересное в историческом отношении явление — это мотив о построении Лабиринта афинским художником Дедалом. Обычно на это совмещение архаики Лабиринта и техники афинского художника почти не обращают никакого внимания. Тем не менее при известной развитости чувства историзма эта контаминация двух совершенно чуждых друг другу социальных и мифологических областей производит самое неожиданное и самое глубокое впечатление. Лабиринт — это один из самых древних символов хтонизма, фетишизма и самой архаической спутанности. Дедал же — это символ очень развитой техники художества, изобретательства, прогресса и даже какой–то безумной научно–экспериментальной отваги. Тут перед нами два совершенно разных периода развития человечества, разделенные между собой тысячелетием. Одно теряется в беспросветной тьме дикости, другое же далеко выходит за пределы общинно–родовой формации и, вероятнее всего, относится уже к периоду греческой цивилизации, и в частности к подъему аттической культуры, И тем не менее эти две сферы тут объединены; эти две сферы преподнесены как единый и нераздельный миф, как миф о создании Лабиринта Дедалом. Это странное соединение двух исторических, социальных и художественных стилей мифологии, конечно, никак не может быть случайным. Очевиднейшим образом выступает здесь перед нами именно позднейшая аттическая рецепция, и именно древнейшего архаического хтонизма. Мы видим, что когда–то непонятный, страшный, ужасающий Лабиринт, отражавший архаическое сознание с его ужасом перед непонятной стихией мира, в конце концов перестал пугать и ужасать людей; он оказался разгаданным, понятным и нестрашным. Мало того, его можно было теперь уже запланировать, построить, прекрасно зная его запутанные входы и выходы. Миф о Лабиринте в том виде, как он дошел до нас, есть повесть о триумфе аттического, а значит, и вообще человеческого художественно–технического гения, о победе над стихийными и темными силами природы, над ее страхами и ужасами, над ее загадками и непонятным нагромождением. Этот Лабиринт создан в результате сознательных научно–технических усилий общественного человека. И недаром один источник (№ 45 b) гласит, что именно Дедал предоставил Ариадне ключ к преодолению всех трудностей по передвижению внутри Лабиринта, и после этого она научила тому же самому Тезея. Однако и без этого сообщения нам было бы совершенно ясно, что раз Дедал сам построил Лабиринт, то он сам же мог и разбираться в его запутанных коридорах и помещениях.

Таким образом, миф о Лабиринте отнюдь не есть только архаика, только хтонизм, фетишизм и дикость, только старое нерасчлененное мифологическое мышление. Это есть в то же самое время и символ победы человеческого гения над стихией, подобно тому как мифология Геракла есть победа восходящей культуры над природой, как Прометей есть символ восходящей цивилизации; также и в образах Амфиона и Орфея мы находим глубокое переплетение архаической магии с чисто художественным воздействием человеческого искусства при явной победе этого последнего над первой. В этом смысле Лабиринт является одним из самых интересных семантических комплексов античной мифологии, одним из самых выразительных комплексов разнообразных ступеней социального развития, разделенных тысячелетиями, но объединенных в одной простой и гениальной концепции всепобеждающего человеческого творчества.

9. Вопрос о реальности Лабиринта. В заключение необходимо коснуться также и вопроса, не раз бывшего в науке предметом дискуссии, именно вопроса о реальности Лабиринта. Выше мы уже видели, что одни высказываются за его реальность, другие считают это поэтическим вымыслом. Ни с тем, ни с другим воззрением нельзя согласиться.

Существует достаточно оснований для того, чтобы не считать образ Лабиринта отражением какой–нибудь определенной реальности, будь то какая–нибудь пещера или постройка Дедала. Здесь могут быть соображения как принципиального, так и фактического характера. Принципиально совершенно невозможно сводить миф на буквальное воспроизведение тех или иных физических реальностей. Такой позитивизм умерщвляет живую стихию мифа, убивает наличествующую в нем специфику человеческого мышления на определенной ступени развития. Кроме того, если и говорить здесь о какой–нибудь реальной подоплеке мифа, то эта реальность, конечно, не физического, а социального характера; и, указав на ту или иную пещеру и на ту или иную постройку как на прообраз мифического Лабиринта, мы тем самым еще совершенно не затрагиваем социальной сущности этого мифа.