Мифы и правда о восстании декабристов

Показания Рылеева, приведенные выше, о том, что введение муравьевской конституции предполагалось в результате восстания 14 декабря, если и соответствует их намерениям, то не подтверждается никакими практическими планами на этот день и, тем более, никакими действиями заговорщиков — за исключением все тех же пресловутых криков: «Конституция»! Во всяком случае, в их руках не было ни одного экземпляра Конституции, подходящего для торжественной подписи — и это их нисколько не смущало! Даже проект манифеста об изменении образа правления Штейнгель принялся сочинять второпях в последний момент — и это после почти десятилетия существования заговора!

Понятно, что заранее Никита Муравьев и его единомышленники расчитывали на совершенно иной практический сюжет: конституция предназначалась для высокого начальства, способного довести теоретические изыскания до практического применения! Не исключено, что это в конце концов понял и Пестель, в 1824 году настойчиво пытавшийся продвинуть конкурирующий вариант.

В 1817–1820 годах Александр I пресек участие дворянства в обсуждении судеб России: проекты его ближайших сподвижников были засунуты под сукно, а отношение ко вновь возникавшим было таково, что истребило малейший энтузиазм в данном направлении.

В 1820–1822 годах страхи Александра пред возникшей, казалось бы, активизацией заговорщиков были столь велики, что потребовали титанических усилий Милорадовича, чтобы затушить скандал, успокоить императора и спасти ядро заговора.

В 1822–1824 годах сохранялась пауза, официально сопровождаемая полным запретом на заговорщицкую деятельность. Долго так продолжаться не могло.

Спасенные от репрессий заговорщики тоже были людьми. Большинство отходило от политической деятельности, убедившись в ее бесперспективности — и это было весьма понятно. Лишь ничтожное меньшинство во главе с Никитой Муравьевым довольствовалось собственными теоретическими разработками и безропотно ждало обещанных изменений к лучшему — ниже мы покажем, как к их возможному наступлению отнесся сам Муравьев!

Немногие деятели третьей категории (Пестель, Рылеев, Сергей Муравьев-Апостол, Бестужев-Рюмин и т. д.) продолжали гореть энтузиазмом, вербовали новых сторонников и поддерживали постоянную угрозу разоблачения и провала, хотя в 1821–1822 годах Милорадович, Киселев и Ермолов сделали все возможное, чтобы их унять.

На распутьи, как легко понять, оказался и сам Милорадович.

Напомним, что то была эпоха крепостного рабства. Одни магнаты держали у себя целые фабрики и заводы с крепостными администраторами, инженерами и рабочими, другие — собственные театры с крепостными режиссерами, драматургами и актерами, а вот Милорадович по собственной воле и под давлением обстоятельств оказался как бы владельцем целого частного политического заговора!

Владел он им, понятно, не на правах частной собственности, и большинство заговорщиков не подозревало даже о наличии такой зависимости, но власть его была фактически не меньшей, чем у других рабовладельцев над своей крещеной собственностью! Во всяком случае, он всегда мог засадить заговорщиков в кутузку, хотя бы за нарушение положения от 1 августа 1822 года. Сходство усиливается и характером юридической ответственности: если по закону крепостные никак не отвечали за действия своего владельца, то последний полностью обязывался перед властями за их законопослушное поведение! Вот и Милорадович более, чем кто-либо другой, нес ответственность перед Александром I и за себя, и за подопечных! Так же, примерно, распоряжался и Киселев «Южным обществом».

Власть их была огромной, но не безграничной: ведь и крепостные, недовольные своим владельцем, всегда готовы были воткнуть топоры в помещичьи черепа. Это не красные слова: именно так завершилась жизнь отца нашего великого художника слова Ф.М. Достоевского, что не мешало позже самому Достоевскому восторгаться богоносной святостью русских мужиков! Примеров таких расправ в эпоху, предшествующую 1861 году, превеликое множество!

Обращение с таким хлопотным хозяйством требовало не меньшей осторожности, чем ныне необходима коллекционеру, скажем, живых ядовитых змей! Но главное было не в этом.

Если в 1820–1822 годах Милорадовичу приходилось не рассуждать, а решительно действовать по обстоятельствам (на что он был весьма горазд!), а затем некоторое время дело шло (или стояло) как бы по инерции, то потом, начиная с 1824 года, ситуация снова изменилась.