Мифы империи: Литература и власть в эпоху Екатерины II

О ты! что в роскоши уснул.
Проснись! проснись! и зри, Стамбул,
Надлунным кругом меч висящий;
Окровавлен и страшен он.
Низвергнуть твой высокий трон
И пагубой тебе грозящий.
На небе зримый вдалеке,
У россов грозный знак в руке;
Их острый меч — твоя комета.
Блистающа в твоих очах;
Твой хошет град разрушить в прах,
Отгнать в Медину Махомета.
Проснулся христианский храм
И мир сулит святым горам.
Спадет с них черная одежда.
Воздвигнется Ерусалим,
Венцом украсятся златым
Любовь, и Вера, и Надежда.
Отверзив светлый свой чертог,
Выходит с молниями бог,
И гнев его вселенна кажет,
Покроет истину шитом,
С небес на землю бросит гром,
Гордящуюся ложь накажет.
Уже Хотин попран лежит,
Восток пред Севером дрожит.
Святая вера торжествует…^{367}

Библейские ассоциации будут превалировать также и в первой военной оде Сумарокова, посвященной Екатерине. Его «Ода Государыне Императрице Екатерине Второй, на взятие Хотина и покорение Молдавии» 1769 года сохраняла как парадигматику Ломоносова, так и интонацию «высокого» парения. Сумароковский текст тем не менее был полемичен по отношению к «хотинской» оде Ломоносова, содержащей «пиндарический», «языческий», зачин. Ода Ломоносова открывалась восторгом «умственного» восхождения поэта на Пинд:

Восторг внезапный ум пленил,
Ведет на верьх горы высокой…
Не Пинд ли под ногами зрю?^{368}

Сумароков открывает свою «хотинскую» оду картиной духовного воспарения, описанного в «пределах» христианской символики:

В далеки в высоте пределы
Я дерзостно мой дух вознес.
Куда влететь не могут стрелы Я
зрю себя в краях небес.
Я слышу ангелов просящих
И тако к вышнему гласящих…^{369}

Сумароков в это время нарочито сближает военную оду с религиозной поэзией и очищает ее от языческого, мифологического элемента. В старом споре «древних» и «новых» об уместности античной мифологии в высоких жанрах он движется от теоретического сочувствия первым (доказывающим адекватность языческого компонента в героической поэме и оде^{370}) к практическому следованию за вторыми. Сумароков, как и Петров, ясно ощущает принципиальность современных поэтических задач для освещения военных событий. Он ищет наиболее адекватный дискурс — и также насыщает свою оду апокалиптическими картинами:

Не ад ли в новой скорби стонет,
Не род ли смертных паки тонет;
Не разрушается ли свет?^{371}

Апокалиптические мотивы помогали сохранить высокий пафос, но к началу 1770 года уже не соответствовали ни позитивно развивавшимся для русской армии реальным фактам войны, ни идеологии власти, устремленной к «эллинизации» событий. Главное же — новому одическому дискурсу, уже успешно разрабатывавшемуся Петровым в псевдогреческих стиховые рамках.

Однако Сумароков упорствовал, писал оду за одой — успех к нему не приходил. Метафоры не попадали в нужную идеологическую цель, превращаясь в цепь велеречивых дидактических умозаключений. 23 сентября 1770 года он послал Г.В. Козицкому, тогдашнему секретарю Екатерины, новую оду — для поднесения царице. «Ода Государыне Императрице Екатерине Второй, надень Коронования Ея Сентября 22 дня, 1770 гола» была вся целиком посвящена войне, сам поэт называл ее «лучшей» из всех им написанных. Не дожидаясь ответа, он отправил концептуальное письмо Екатерине, где изложил свое представление о том, кто и как должен формировать облик императрицы в период войны. 23 сентября 1770 года Сумароков заключал: