Мифы о русской эмиграции. Литература русского зарубежья

Так, для нее являются жупелом и как бы даже провозвестниками большевиков Иоанн Грозный и… Столыпин! Но ценность образа доктора Ивлевой – не в ее политической платформе, а в бескорыстной, гуманной и умной помощи людям и в облегчении их страданий. Ее фигура, да и силуэты других заключенных, – хотя рядом показаны и дотла морально разложенные уголовники и вовсе уж расчеловеченные чекисты, – вносят в книгу о страшных вещах светлую ноту: в самых ужасных условиях в сердцах людей живут дружба любовь и самопожертвование. Поистине, «всюду жизнь»…

Так что, в отличие от подлинной преисподней, к земному аду все же нельзя до конца применить слова создателя «Божественной Комедии»: Lasciate ogni speranza voi ch’entrale[226].

«Современник» (Торонто), рубрика «Библиография», 1979, № 41, с. 227–228.

Виолетта Иверни, «Стихи» (Париж, 1976)

Эти «Стихи» – весьма талантливые стихи – утонули в странном молчании зарубежной критики, захлебывающейся, однако, от восторга по адресу другой, куда менее одаренной, поэтессы, из новейшей эмиграции. При попытке анализа творчества Виолетты Иверни[227] мы наталкиваемся на один важный к нему ключ, объясняющий в значительной степени ее недостатки, отчасти и достоинства и, очень возможно, предопределивший ее относительный (впрочем, незаслуженный и крайне несправедливый) неуспех.

Одно из ее стихотворений – «Береза», посвящено Марине Цветаевой. И, действительно, у нее ярко ощущается если не подражание Цветаевой, то, по меньшей мере, влияние Цветаевой.

Притом, к сожалению, в первую очередь Цветаевой поздней поры, когда та, отступившись от пленительной ясности своей первоначальной манеры, писала темно и причудливо, эллиптическими, не всегда вразумительными строфами.

Несомненно, голос Марины, замечательной, недопонятой и недооцененной публикой, в очень удачной имитации, слышим мы в «Березе»:

Тень лежит, как ладошка узкая.
Что же, русая, что же, русская —
Руси сужена,
Русью сажена,
Русью сожжена.

Но еще явственнее звучит ее же вдохновенное косноязычие в «Медее»:

Бесстрашный Язон,
Уже от наяды?
Так спать не резон
Во имя Паллады —
Налейте вина!

Но Иверни гораздо сильнее там, где более своеобразна и говорит про то, что увидено ее глазом и подлинно близко ее сердцу, как, например, в чудесных строках, посвященных Новгороду:

В Ильмене
Отраженный до плеч,
Именем
Сливший вече и меч,
Кованый
Цок подков и оков, —
Новгород,
Наважденье веков.

Или:

Как круглы купола,
И как на холмы похожи,
Как похожи холмы
На храмы, вросшие в землю:
Словно тихие кони,
Которых кто-то стреножил,
Полнокружья холмов и храмов
Волхову внемлют.

Вообще, умение воссоздавать историю, воскрешать несколькими штрихами атмосферу прошлого и рисовать одушевленный былым пейзаж определенно составляют характерную черту автора; лишнее тому подтверждение – ее «Крепость Вальга», о меченосцах недоброй памяти, начинающаяся:

Кладка не тронута,
Камни не выцвели.
В надписях пепельная стена.
Сюда входили тевтонские рыцари
Цвета мести и чугуна,

И кончающаяся:

Но предки истлели,
Пали потомки.
Лишь скорбного, бледного моря волна
Брезгливо швыряет на берег обломки
Цвета мести и чугуна.

Еще лучше ее «Петербург»:

Я видела сиянье куполов —
Простор был колокольным звоном болен,
Но зов твоих молчащих колоколен
Пронзительнее всех колоколов.

Россия Виолеты Иверни – северная и западная, колыбель Руси и ее потом окно в Европу, с угрюмым очарованием финно-славянской природы; та Россия, которую воспел Тютчев («Край родной долготерпенья, Край ты русского народа»). Но кое-чем рисуемая ею страна глухих лесов и холодных необъятных озер заставляет скорее вспомнить слова Баратынского о Финляндии:

Суровый край! Его красам
Пугаяся дивятся взоры.

Есть нечто колдовское и жутковатое в ее описании ночной чащи:

Была подтеком мертвенно-багряным
Даль облита.
Злой ветер гнал по небу оловянный
Луны пятак.