Мифы советской страны

Кто мог выдать заговорщиков. Кто-то из военных, вовлеченных в заговор и осознавших, что после устранения Сталина власть может перейти «не в те руки»? Или кто-то из высокопоставленных партийных аппаратчиков, с которым велись консультации о проведении пленума, посвященного снятию Сталина с должности? Интересный эпизод: Л. Рудинкина, жена авиаконструктора А. Яковлева, выросшая в семье Я. Рудзутака, вспоминала, что в 1937 г. однажды случайно услышала беседу с критикой Сталина, в которой участвовали Рудзутак, Микоян и военные[397]. Микоян пережил террор, а весенние аресты высокопоставленных партийцев начались с Рудзутака. Впрочем, у Сталина могло быть и несколько авторитетных информаторов.

* * *

На процессе 11 июня Якир, Тухачевский, Корк и Фельдман произнесли развернутые речи. Все признали вину. Генерал Д. Волкогонов писал в 90-е гг.: «Едва ли кто из членов суда верил, что перед ними сидят «заговорщики и шпионы». Думаю, что и у Тухачевского и его сотоварищей могла где-то шевельнуться надежда: ведь суд, состоящий из людей, с которыми двадцать лет служили под одними знаменами, должен прислушаться если не к зову справедливости, то хотя бы к традициям боевого товарищества… Но совесть в то время предельно скупо использовала свой вечный шанс. Остался он невостребованным и на этот раз»[398]. Этот весьма распространенный среди «шестидесятников» взгляд на вещи был бы хоть сколько-нибудь оправдан, если бы Тухачевский и сотоварищи пытались доказывать свою невиновность в государственных преступлениях. Но они признавали свою вину в предательстве (хотя в разных формах и в разной мере). Если бы в бытность Волкогонова заместителем начальника Главпура в первой половине 80-х гг. группа офицеров признала свою вину в подготовке переворота (в том числе и на суде), что подсказала бы ему совесть политработника? В 1937 г. ситуация была еще более определенной. В заговоре обвинялись люди, которые реально могли совершить переворот, у которых были основания стремиться к изменению курса, которые и прежде вели «опасные разговоры» на эту тему. Они были воспитаны эпохой революционных переворотов и мятежей. Судьи имели и личные основания недолюбливать подсудимых, так что признания ложились на подготовленную почву. Почему бы Буденному не считать Тухачевского бонапартистом?

Конечно, если бы Тухачевский утверждал, что признания были выбиты или достигнуты шантажом, то судьи могли усомниться, потребовать дополнительных проверок. Чтобы как-то обосновать свою версию, Волкогонов даже делает сенсационное заявление о том, что «обвиняемые не подтверждали данных на предварительном следствии показаний». Поскольку Волкогонов не хочет привести конкретных показаний, которые обвиняемые «не подтверждали», то у него получается, будто все кроме Примакова, заявили о своей невиновности: «В своем последнем слове Тухачевский, Якир, Корк, Уборевич убежденно говорили о своей преданности Родине, народу, армии, особенно подчеркивали свою полную лояльность «товарищу Сталину». Просили снисхождения за возможные ошибки и промахи в работе.

Диссонансом на суде прозвучало последнее слово Примакова. Он полностью подтвердил официальное обвинение, заявив, что «всех заговорщиков объединило знамя Троцкого и их приверженность фашизму»»[399]. Фельдман и Корк также каялись безо всяких оговорок. Что касается Тухачевского, Уборевича и Якира, они тоже признавали свою вину в заговоре, отрицая только некоторые эпизоды обвинения. Как и в письме Якира Сталину, все они теперь унижались перед вождем. Но снисхождения просили не за ошибки, а за предательство.

Частичное признание вины симптоматично. Якир и Уборевич каялись в заговоре, но категорически отрицали участие в шпионаже, а Уборевич — еще и во вредительстве. Якир участие во вредительстве вообще-то не отрицал, но на конкретные вопросы Блюхера отвечал путано и неконкретно. Да и Тухачевский, который сначала признал шпионаж, на суде уклончиво отвечал, что не знает, можно ли это считать шпионажем. Ведь речь шла о служебных контактах с немецкими офицерами. Пришлось даже подправлять стенограмму его выступления, подставляя к слову «генеральный штаб» (имелся в виду советский) слово «японский». Фельдман также убеждал суд, что если что-то и сообщил лишнего иностранцам, то это «пустяковые сведения».

Если невиновны полностью, то возможно два типа поведения: все отрицать в надежде разоблачить провокацию следствия перед товарищами по оружию, либо все признавать, надеясь заслужить этим себе жизнь. Промежуточные варианты возможны, если люди считают себя частично виновными, и в надежде на жизнь готовы покаяться. Тогда «тенденция следствия» расходится с показаниями, но впечатления невиновности все равно не получается.

Если вынести за скобки гипотезы, мы можем констатировать: признания военных на суде не могут быть объяснены только физическими пытками и угрозой родственникам. Либо обвиняемые – патологические трусы (не решились опровергнуть клевету даже на суде), либо были действительно замешаны в заговоре.