Миг единый

— Это хорошо. Только я вот свою никак замуж выдать не могу. Говорит, мне одной лучше.

— Многие так живут, — сказала Тамара Савельевна, она произносила слова плавно, растягивая их, и ее певучий голос звучал как бы в диссонанс резкому голосу Лидии Степановны. — Обычное явление, и никто не жалуется…

— С нами ужинать будешь? — спросила Лидия Степановна Зинаиду.

— Не-е-е, — протянула она. — Я на кухне пирожков похватаю и побегу…

— Долго-то не загуливайся.

— Ага! — кивнула она и опять приветливо улыбнулась мне.

Мы сели за стол, выпили за встречу, закусили, и, когда задымили сигаретами, Лидия Степановна сказала, обращаясь к Тамаре Савельевне:

— Ну, расскажи ты ему, что там с этой Баулиной было. Я все вспоминала, да ничего как следует и вспомнить не могла. Помню только, очень захватывающая история…

— А чего там было? — певуче протянула Тамара Савельевна, ее округлое лицо раскраснелось, стало открыто приветливым. — Когда стены ломали, в каморке тайничок-нашли. Каморка небольшая, в ней не жил давно никто, вроде бы кладовку там сделали. Я потом справлялась, вот у Лидиного отца, он еще на инвалидной коляске по поселку разъезжал. Он мне и сказал, что в той каморке последней Баулина жила… В тайничке этом ничего особенного не было, только-маленькая, правда дорогая, иконка, драгоценными камнями усыпанная, и бумаги. Из этих бумаг и получалось, что вовсе не Баулина, а Баташева… Вот! — теперь торжественно пропела Тамара Савельевна.

— Ясно дело? — спросила Лидия Степановна.

Но мне было неясно; ну и что же, что не Баулина, а Баташева, другая фамилия, и все, и в этом еще ничего нет чрезвычайного.

— Эх, ты, — укоризненно покачала головой Лидия Степановна, — а еще местный, поселковый… Баташев-то наш заводчик был, хозяин. Это вот моя Зинка может не знать, а ты-то должен.

— Да, да, я что-то помню, — кивнул я.

— Ну, вот и ладно, — согласилась Тамара Савельевна. — Мне теми делами времени не было заниматься, отдали мы все, что нашли, в исполком, а там уж отправили куда-то. Я смутно помню. Ну, в общем, у Баташева была одна дочь, вот эта самая Елена. Когда революция случилась, ей года четыре исполнилось. Баташев стал за границу пробираться и то ли в Крыму, то ли в Одессе застрял и погиб. А уж каким путем его дочка выжила: то ли в детском доме росла, то ли у каких людей — не знаю. Но факт тот, что сюда она приехала и на отцовский завод поступила работать.

— Ну, а убили-то ее за что? — волнуясь, спросил я.

— Вот это уж и не знает никто, — протянула Тамара Савельевна. — Давно было. Кто же будет теперь давнее убийство расследовать? Да и кто ее убил?

— Я его видел, — сказал я и стал им рассказывать о том парне, что дал мне записку для Ленушки.

— Ну и что? — пропела Тамара Савельевна. — Может, и не он убил, мало ли-какие совпадения бывают. Вот Лидии отец такую версию придумал: мол, эта Ленушка что-то знала про баташевские капиталы или ценности… Может, потому ее убили, чтоб она про них не проговорилась. Ведь если эта девчонка от своих отреклась и на самую тяжкую работу пошла, то от нее и другого ожидать можно было. Но опять же это все домыслы, а как на самом деле, теперь никто и не узнает…

— Да и не нужно никому узнавать, — сказала Лидия Степановна. — Просто какое-то «дело Артамоновых», да и только!

«Вот как все повернулось», — думал я. Убили молодую женщину, много, очень много лет назад, и за ней обнаруживалась сложная, трагичная история, до нас долетело лишь слабое эхо ее, и в памяти моей снова возник тот, исчезнувший ныне цех и женщины, работающие с тесаками в руках у столов, раздирающие спрессованные горячие листы, а потом мелькнуло гибкое тело Ленушки в синих рейтузах и фиолетово-чернильной футболке на волейбольной площадке в спортивном городке и взмах ее рук, когда стояла она на выгнутой доске вышки, с которой прыгали заводские спортсмены в воду, — она была обычной девушкой того времени, начала тридцатых годов, и ничем ее особым нельзя было отличить от других работниц завода, и пела одинаковые со всеми песни, ходила на демонстрации, и была ударницей, но в то же время таила от людей нечто главное для себя, может быть даже что-то сломала в себе, что-то победила в душе, чтобы казаться такой, как все.

— Почему никому не нужно? — спросил я.

— Сейчас выпьем, скажу.

Мы снова выпили, от водки Лидия Степановна не краснела, напротив, кожа ее лица становилась бледнее, резче на ней обозначались конопушки, глубже становилась продольная складка на высоком лбу.