Миграции

Позднее, в поместье, которому полагается стать моим домом до конца условного срока, я ухожу в детскую комнату Найла и девятнадцать часов сплю. Просыпаюсь посреди ночи, дезориентированная: больше в сон не провалиться. Рассматриваю его коллекцию трилобитов, нежно дотрагиваясь до каждого. Потом — до страниц книги, в которой спрятано сокровище: аккуратно засушенные цветы. Дневник с бесчисленными наблюдениями за поведением животных, фотоальбом — на снимках перья, камни самых разных форм и размеров, жуки и мотыльки, навеки застывшие в лаке для волос, обломки крапчатой яичной скорлупы… Каждая из этих вещиц драгоценнее, чем я могла себе представить, и я понимаю, что, хотя Найл и считал, что мать не способна его любить, передо мной доказательство ее любви: она все эти годы хранила его сокровища в полной неприкосновенности.

В углу коробки, надписанные: «Недавнее». Внутри — бумажные залежи, его публикации, заметки к лекциям, дневники. Все это мне знакомо. Я много лет смотрела, как он над ними работает. Один дневник отличается от остальных, его я не узнаю. Название гласит: «Фрэнни».

Нервничая, раскрываю его. Из кратких дотошных записей складывается исследование женщины, которая носит мое имя, но в первый момент кажется мне чужой.

«9:15, только что выбросила использованный презерватив в коридор рядом с мужской уборной, орет от гнева по поводу мерзостности мужчин».

«16:30, снова читает Этвуд в университетском дворе — эссе, которые я цитировал».

«Ок. часа ночи выкрикнула имя матери, пришлось ее растолкать».

Передо мной реестр моей жизни. Мои поступки. Записи постепенно делаются менее академическими, более проникновенными, лирическими. Моя изначальная паника притихает, я начинаю понимать, что передо мной на самом деле. Исследование скорее посвящено моему мужу, чем мне. Таким образом он постигал науку сближения и любви.

Последняя прочитанная мной запись выглядит так:

«Прежде чем стать моей женой, моя жена была предметом моего изучения.

Сегодня утром она растопырила пальцы над бугорком возле своего пупка: к нам тянулся локоток, кулачок или пятка, подергивался под звуки моего голоса, пытался подобраться ближе. Крошечное существо двигалось, и когда Фрэнни посмотрела на меня — посмотрела в изумлении, страхе и радости, — глаза ее сияли.

Она любит это дитя, но оно — ее клетка. Думаю, она согласилась его выносить только потому, что хочет, чтобы у меня осталось хоть что-то, когда она вырвется на свободу. Неведомое, что ее призывает, — что бы то ни было — позовет снова. Вот только она забыла мое обещание. Я жду, всегда. Ждать со мной будет и наша дочь. Возможно, настанет день, когда и она отправится навстречу приключению. Тогда я буду ждать и ее».

Разобрав все, что было в комнате, я босиком выхожу на задний двор, огибаю пруд, оказываюсь в оранжерее. Клетка в дальнем конце по-прежнему пуста — Пенни так и не завела птиц вместо тех, которых я выпустила, — но я все равно стою внутри и с невероятной отчетливостью вспоминаю биение пернатых крыл о мое лицо и вкус его губ.

— Фрэнни!

Я поворачиваюсь, вижу Пенни и сознаю, что простояла, застыв, в этой клетке много часов, точно лунатик. Меня обволакивает муторное дежавю. Мы уже были здесь с ней, при очень похожих обстоятельствах.

— Простите, — говорю я.

— Хотите позавтракать?

Я киваю и иду вслед за ней в дом. Место Артура на дальнем конце стола пустует — пустует уже не первый год. Он ушел после гибели Найла, не смог оставаться в доме, где вырос его сын. Теперь Пенни одна в этом пустующем мавзолее» и если у меня и были против нее какие-то предубеждения, они рассеиваются. Хочется одного: защитить ее от невыносимой утраты.

Мы едим в молчании, а потом она спрашивает:

— Почему вы сказали, что сделали это преднамеренно?

Я кладу ложку. Мы не говорили с тех былых времен, видеть ее во время заключения я не хотела, так что это совершенно предсказуемый вопрос, тем более что для нее самый важный.

— Просто я хотела… быть наказанной. Как можно суровее. — Убедить суд в моей виновности оказалось несложно, особенно после теста на содержание алкоголя в крови и анализа отпечатков шин: ни отворота, ни торможения, я в лоб врезалась во встречную машину, будто стремясь к самоуничтожению; к этому добавлялось то, что я потом натворила с телом Греты.

— А следы от шин? Вы пересекли осевую и не тормозили. Почему вы не тормозили, Фрэнни?

— Там была сова, — говорю я, и голос пресекается. Голова падает на руки, меня заглатывает набегающая волна.

Кажется, проходит целый век, прежде чем я чувствую, как меня ласково поглаживают по волосам.

— Я должна показать вам одну вещь.

Пенни отводит меня в свой кабинет, достает из ящика папку. Передает ее мне, я читаю: «Завещание». Я не готова, однако опускаюсь на ковер и читаю, пока не дохожу до этого:

«Если крачек уже не будет, я хочу быть похороненным, чтобы энергия моего тела вернулась в землю, которая так много ему дала, чтобы питать ее, отдать ей, что возможно, а не только брать.

Если крачки еще не вымрут…»

Я на долгий миг закрываю глаза. Приготавливаюсь.