Микеланджело. Жизнь гения

Очень часто Микеланджело тревожился из-за денег, и, по крайней мере на первый взгляд, из-за денег разгорались все ссоры в семействе Буонарроти. Еще одну яростную вспышку гнева вызвали у Микеланджело в эти годы угрозы Кассандры. 28 сентября 1509 года Лодовико заключил с ней мировое соглашение. В довершение ко всему Лодовико пришлось заплатить судебные издержки, и потому из трехсот пятидесяти дукатов, которые Микеланджело прислал из Рима, чтобы отец положил их на банковский счет, Лодовико в итоге поместил в банк только сто тринадцать. Совершенно неизбежно Микеланджело, навестив родных во Флоренции, узнал о незаконном присвоении своих наличных и ожидаемо пришел в неописуемую ярость[624].

К счастью для него, Лодовико в это время не было дома, поскольку приезд Микеланджело пришелся на один из тех редких сроков, когда он исполнял оплачиваемые обязанности подеста, на сей раз в местечке Сан-Кассиано, к юго-западу от Флоренции. О случившемся ему написал Буонаррото, и Лодовико столь опечалили эти вести, что он стал опасаться, как бы они не свели его в могилу до срока. В другом письме Лодовико посетовал на то, что «мы»-де совершили ошибку, хотя в действительности ошибку совершил он один, и заметил, что, «зная нрав Микеланджело», он мог бы заранее вообразить, как он разгневается[625].

Совершенно очевидно, что Микеланджело любил своего отца и братьев, но одновременно не доверял им. Теоретически членов флорентийской семьи объединяли теснейшие сыновние и родительские узы; все члены семьи подчинялись отцу, старшему мужчине, и можно сказать, что флорентийская семья, в сущности, представляла собой мужской мир. Отцы и сыновья, по крайней мере в теории, едва ли не были продолжением друг друга[626]. Существовала пословица: «Грушу ест отец, а оскомина у сыновей», иными словами, отец и сын считались почти одной личностью, младший мужчина воспринимался как продолжение старшего[627]. Как выразился флорентийский философ Марсилио Фичино, «сын есть зеркало и образ, в коем отец едва ли не продолжает жить долгое время после своей смерти»[628]. Однако семейство Буонарроти отнюдь не воплощало этот идеал. Иерархия в нем словно была обратная: возможно, еще не достигнув двадцати, основным добытчиком и, соответственно, главой семейства сделался Микеланджело.

В короткий промежуток времени, который он провел во Флоренции между февралем, когда он воздвигнул бронзовую статую Юлия в Болонье, и концом марта, когда папа вызвал его в Рим расписывать Сикстинскую капеллу, Микеланджело был признан юридически совершеннолетним. Это означало, что спустя неделю после своего тридцатитрехлетия он освобождался от отцовской опеки[629]. В противном случае, согласно флорентийским законам, опирающимся на древнеримскую практику, сын оставался юридически зависимым от отца до самой смерти последнего[630]. Признание совершеннолетним, которое включало в себя ритуал, совершаемый на глазах судьи, обычно предпринималось, дабы внести ясность в вопросы собственности или избавить отцов от ответственности за сыновей, и наоборот. В случае Микеланджело не совсем понятно, по какой причине его вдруг решили признать совершеннолетним. Возможно, Лодовико, склонный беспокоиться о деньгах, встревожился из-за того, что сын получил крупные суммы денег за папскую гробницу, бронзового «Давида» и алтарь Пикколомини, но ни одно из этих произведений не завершил. Если бы Микеланджело умер от лихорадки, Лодовико пришлось бы отвечать за незаконченные работы.

С другой стороны, нельзя исключать, что сам Микеланджело хотел раз навсегда решить имущественные вопросы. За несколько дней до того, как был официально признан совершеннолетним, он снял семьсот пятьдесят флоринов со своего сберегательного счета и заплатил их в качестве взноса за ряд из трех домов на Виа Гибеллина, в квартале Санта-Кроче, где издавна селились Буонарроти[631]. Сделав этот шаг, он приблизился к осуществлению своего замысла, заключавшегося в том, чтобы дать родным то, без чего не мыслило себя ни одно именитое флорентийское семейство, а именно достаточно пышную и роскошную городскую виллу. В глазах флорентийцев представление о семье было неразрывно связано с представлением о доме. Например, согласно трактату Альберти «О семье», в идеальном случае целый клан должен жить под одной крышей и под властью милостивого, благодетельного отца семейства[632].