Микеланджело. Жизнь гения

В этот период Микеланджело, видимо, проводил немало вечеров в мастерской на Виа Моцца в обществе различных молодых людей, которых пытался учить рисованию. На другом листе бумаги, сплошь покрытом опять-таки ученическими упражнениями в графике, изображениями глаз и локонов, внизу справа начертано имя еще одного юноши, входившего в ближайшее окружение мастера: Андреа Кваратези (1512–1584). Точнее, оно даже не начертано, а начато и не завершено: «Андреа Квар», «Андра Квар», «Андреа кв», – а рядом с ним Микеланджело запечатлел наставление: «Андреа, запасись терпением» («Andrea abbi patientia»); тут же кто-то другим почерком написал: «Это очень меня утешает»[991]. Создается впечатление, будто двое ведут на бумаге непринужденный разговор, причем один из собеседников значительно старше другого. В середине двадцатых годов XVI века, когда создавались эти рисунки, Андреа Кваратези, вероятно, было двенадцать-тринадцать лет, и это объясняет неумелость некоторых его опытов. Он происходил из аристократической банкирской семьи, жившей в том же quartiere Санта-Кроче, что и Буонарроти.

Примерно шесть-семь лет спустя Андреа все еще поддерживал дружеские отношения с Микеланджело: в 1531 и 1532 годах он посылал мастеру любезные, хотя и не слишком длинные письма из Пизы (во втором письме он спрашивал, стоит ли покупать дом, который он присмотрел)[992]. Возможно, до этого Микеланджело оказал Кваратези необычайную честь, нарисовав его портрет. По словам Вазари, Микеланджело «ненавидел делать похожим живого человека, если только он не был бесконечно прекрасным»[993]. Разумеется, существует всего несколько портретов, выполненных Микеланджело. Трудно согласиться с тем, что на современный вкус Андреа Кваратези «бесконечно прекрасен», однако его портрет отличает утонченный, почти фламандский натурализм. Изображенный словно чем-то смущен, в его взгляде заметна некоторая неуверенность. Возраст изображенного нелегко определить точно, но, возможно, ему семнадцать–девятнадцать лет. Судя по этому рисунку, если Микеланджело и редко писал портреты, то не потому, что это было ему не по силам, но лишь потому, что не хотел.

Рядом с каракулями, призванными изображать сов, а также с Геркулесом и Антеем начертано стихотворение, канцона[994]. Она воспринимается не как поэтический опыт в манере Петрарки, а как горькое размышление на тему безвозвратно ушедшего времени и неумолимо близящейся старости:

Увы, увы! Как горько уязвлен
Я бегом дней и, зеркало, тобою,
В ком каждый взгляд прочесть бы правду мог.
Вот жребий тех, кто не ушел в свой срок!
Так я, забытый временем, судьбою,
Вдруг, в некий день, был старостью сражен.

Далее в этой канцоне лирический герой Микеланджело говорит о своем страхе вечного проклятия: «Не умудрен, не примирен, / Смерть дружественно встретить не могу я»[995]. Здесь впервые появляется странная метафора, которую впоследствии Микеланджело будет использовать снова и снова: лирический герой сбрасывает кожу, подобно змее или истязаемому мученику. «Сатурн неумолимый с плеч долой / Мучительно мне совлекает кожу. / Душа, со смертью споря, вряд ли сможет / Из бездны ада вырваться живой».

Гробницы, над которыми он работал, вызывали у него ощущение некой пессимистической меланхолии. Такое чувство естественно при созерцании погребальных монументов, однако гробницам Медичи эта скорбная атмосфера свойственна в куда большей степени, нежели прежнему тщеславному проекту, надгробию Юлия. Во внутреннем убранстве Новой сакристии многократно повторяется мотив беспощадного, разрушительного течения времени.

Микеланджело сам разъяснил часть своих тайных, зашифрованных смыслов на листе с архитектурными эскизами, набросав рядом с ними диалог двух мраморных фигур:

День с ночью, размышляя, молвят так:
Наш быстрый бег привел к кончине герцога Джулиано,
И справедливо, что он ныне мстит нам;
А месть его такая:

За то, что мы его лишили жизни,

Мертвец лишил нас света и, смеживши очи,
Сомкнул их нам, чтоб не блистали впредь над [землей].
Что ж сделал бы он с нами, будь он жив?[996]