— Я приехала из города Воронежа, просить аудиенции.
…Не знаю, почему я такое слово сказала. Наверное, потому, что я всё время читала Дюма, а там все время аудиенция была.
Он:
— Че-е-го?!!
А эта баба-то, которая рядом с ним стояла, говорит:
— Миша… Не кричи. Люди не в себе. Спроси, чего надо. Не кричи — видишь, не могут ответить.
Я не знаю, я ничего не сказала, — он беспрерывно орал. Я сказала какую-то “аудиенцию”, дальше молчу — не знаю, чего говорить.
Он говорит:
— Ну, ладно. Ты привезла мне рукописи. У тебя сценарии или песни? Мне про тебя звонили, да?
Я отвечаю:
— У меня ничего нету, у меня никаких рукописей… И сценариев нету…
— Дак чего же ты пришла-то?!
— Поговорить…
— Вот блин!..
А та тетка, которая рядом, — я вдруг вижу, что это тетка, которая в “День за днем” играла, что это не тетка как бы вообще, а героиня этого спектакля, которую звали Женя, а как в жизни-то ее зовут, я же не знаю, вижу — Женя стоит. Эта Женя берет, отдирает от коробки с чем-то лоскуток, и пишет на нем телефон, и говорит: “На, девочка, телефон, позвони ему завтра — он сейчас пошел на телевидение. Или ты завтра уедешь?”
— Нет, буду сидеть, пока не поговорю… Пока не поговорю, не уеду. Она:
— Видишь, Миша, человек из другого города. Вот ты что вот?.. Он:
— Да ладно учить-то меня! Вот ты тут с ними разбирайся, а я пошел. И мне:
— Завтра позвонишь! Я:
— Когда позвонить-то?
— Ну, позвонишь где-нибудь после обеда.
И пошагал к лифту. У него такой свитер крупной вязки и распахнутая дубленка. Шапки-то нету, а там мороз, мы ж оттуда только и все закоченели. Я говорю:
— Шапку наденьте…
Он опять:
— Что-о?!. <…>
…на другой день сразу начала звонить. Это было одиннадцатого февраля — день рождения отца, я дала телеграмму и поехала к Анчарову. На этот раз он был до изумления ласковый, даже тапочки дал.
И говорит:
— Ты прости меня, пожалуйста, что я вчера очень сильно орал, так мне неудобно, вот и перед Ниной неудобно, она мне всегда говорит, что я не могу себя держать в руках. Вчера пришел мужик и тоже прикинулся своим… Оказывается, это была такая же падла, какая загнобила Довженко. Падлы они все, приходят и начинают…
Я спрашиваю:
— А что он говорил-то?
— А вот! По-хорошему говорил, а потом оказалось, что наоборот. Он мне так объяснил, что к нему сильное отчаяние пришло.