Михаил Бахтин

На этом полифоническом многоголосном аккорде можно, пожалуй, и закончить характеристику структуры и содержания «Проблем творчества Достоевского». Осталось только выяснить, стала ли первая напечатанная монография Бахтина таким же по-настоящему проникновенным словом для его современников, как имя «Вагнер» для слившегося с богом Клейна.

Контраргументы

Увы, вопреки ожиданиям и надеждам Бахтина, его книга не спровоцировала сотрясение тогдашних литературоведческих основ, хотя различные критические «сейсмостанции», базирующиеся в редакциях ведущих периодических изданий, зарегистрировали толчки, ею вызванные. Прежде всего всполошились профессиональные разоблачители тайного инакомыслия. Показательна в этом отношении имеющая все черты политического доноса рецензия И. Гроссмана-Рощина, монументально озаглавленная «Дни нашей жизни. О познаваемости художества прошлого. О “социологизме” М. И. Бахтина, автора “Проблемы творчества Достоевского”» и опубликованная в журнале «На литературном посту» (№ 18, сентябрь) — главном органе РАПП (Российской ассоциации пролетарских писателей). Свой текст бдительный критик, чья бульдожья хватка многократно превосходила цепкость Геллера — Стромина, посвятил методичному разоблачению Бахтина как хорошо замаскированного идеалиста, «молча, но упорно» атакующего «позиции диалектико-материалистического понимания художества». Дичайшее раздражение у Гроссмана-Рощина вызвало использование Бахтиным непонятного ему слова «имманентно». Главное же преступление Бахтина, согласно рапповскому ортодоксу, заключалось в краже пищи у «волков марксизма» и снабжении ею «овец идеализма».

Еще один литературный «оперуполномоченный», М. Стариков, сумел опознать в Бахтине затаившегося формалиста. В статье «Многоголосый идеализм», увидевшей свет на страницах журнала «Литература и марксизм» (1930, № 3), М. Стариков оповестил менее наблюдательных товарищей по классово-идеологическому мониторингу, что борьба с «узким формалистическим подходом», декларированная Бахтиным в начале рецензируемой книги, является всего лишь дымовой завесой его подлинных устремлений, сводящихся к желанию неутомимо шагать по «широкой дороге формализма».

Бахтин, считает М. Стариков, не просто формалист, а формалист упорствующий, неисправимый: «От изучения художественной формы вне содержания теперь отказываются даже “узкие” формалисты, а Бахтин, не в пример им, проповедует имманентное изучение формы» (и для М. Старикова слово «имманентный» выполняет функцию дразнящей красной тряпки). После придирчивого рассмотрения на предмет идеологической годности Бахтин зачисляется М. Стариковым в странную компанию «имманентов-формалистов от “самовитого слова” и других философов от кантианства». Не вдаваясь в перебирание зловещих признаков потаенного кантианства, М. Стариков акцентирует внимание читателей на том факте, что «слово для Бахтина является таким же “самовитым”, каким оно некогда было провозглашено футуристами и формалистами».

Еще один рапповский критик, Наум Яковлевич Берковский (1901–1972), обладавший, в отличие от Гроссмана-Рощина и Старикова, несомненным талантом и впоследствии ставший серьезным литературоведом, работы которого сохраняют значение до сих пор (например, его книга «Романтизм в Германии» и сейчас входит в список обязательного чтения для студентов-филологов), отлучился с литературного поста и поместил свою рецензию на «Проблемы творчества Достоевского» в не чурающемся свободомыслия и даже некоторой оппозиционности журнале «Звезда» (1929, № 7).

В книге Бахтина, полагает Берковский, «есть ценная часть — лингвистическая. Вернее: философско-лингвистическая, та, в которой трактуется проблема слова у Достоевского». Бахтину, добавляет он, «удалось вскрыть социальную семантику» речей Макара Девушкина, Голядкина и других персонажей.