Михаил Бахтин

Процитированный фрагмент нуждается в небольшом комментарии. В качестве простой справки сообщим, что А. А. Смирнов — это Александр Александрович Смирнов (1883–1962), известный шекспировед и основоположник советской и российской кельтологии, впоследствии оказавший большую помощь Бахтину в его раблезианских «мытарствах». Но куда важнее, чем расшифровка легко опознаваемого имени, полуспрятанная информация о творческой истории бахтинской книги. Она сводится к тому, что про «Франсуа Рабле…» Канаеву стало известно только осенью 1940 года, причем известно стало не от самого Бахтина, а со слов Юдиной. Однако установить определенно, что конкретно рассказала Юдина Канаеву, невозможно: то ли она поведала о том, что Бахтин уже написал книгу о знаменитом французском писателе эпохи Возрождения, то ли сообщила о скором приближении полного окончания работы над ней. Если истине соответствует первое предположение, то «Франсуа Рабле…» был готов либо летом, либо в начале осени 1940 года Если же склониться к приоритету второго варианта, то надо будет признать, что в ноябре 1940 года Бахтин еще продолжал заниматься созданием беловой редакции своего трактата. Дополнительной «гирей», призванной опустить чашу весов в сторону второго варианта, можно считать и записи в дневнике жены Залесского, Марии Константиновны Юшковой. Из них следует, что все летние месяцы 1940 года работа над «Франсуа Рабле…» Бахтиным еще только велась, хотя велась довольно интенсивно. Первая запись, фиксирующая процесс оформления замысла «Франсуа Рабле…» в окончательный текст, относится к 9 июня: «М. М. (Бахтин. — А. К.) диктовал свою работу О. Н. Куракиной (мать трагически погибшего жениха Юдиной К. Г. Салтыкова. — А. К.) с 6–10 ч.». Последняя — к 18 августа: «Исправл<яла> фр<анцузский> язык М. М. в Раблэ». Разумеется, нельзя исключать, что эта правка была финальным этапом работы над беловой редакцией книги. Тот, кто будет отстаивать такую точку зрения, может сослаться и на то, что осенние записи в дневнике Залесской-Юшковой никаких упоминаний о диктовках и лингвистических «чистках» уже не содержат. Но если бы «Франсуа Рабле…» обрел целостный вид в конце лета, это, как нам представляется, привело бы к более раннему попаданию книги в руки заранее выбранных Бахтиным читателей, через которых он надеялся устроить счастливую печатную судьбу своего творения. В действительности же ознакомление с ним членов раблезианского ареопага начнется только зимой.

Как бы то ни было, в декабре 1940 года «Франсуа Рабле…» уже существовал в нескольких машинописных экземплярах. Сохранилась почтовая карточка, отправленная Смирновым Бахтину 12 декабря 1940 года. В ней Смирнов говорит, что «ждет с нетерпением» рукопись бахтинской книги (карточка является ответом на утраченное ныне письмо Бахтина, в котором, об этом можно судить с полной уверенностью, испрашивалось согласие адресата на отправку ему рукописи для прочтения). Если верить почтовому штемпелю, послание Смирнова Бахтин получил 17 декабря. Почти сразу после этого — у автора «Франсуа Рабле…» не было причин затягивать ознакомление с ним заинтересованных лиц — машинопись книги была отослана в Ленинград. Но так как зимние каникулы Смирнов проводил в Доме творчества писателей в бывшем Царском Селе, откуда, по его словам, лишь «изредка наезжал в Ленинград», бахтинская монография пролежала мертвым грузом в Северной столице до первых чисел февраля. В почтовой карточке от 30 января 1941 года Смирнов сообщал Бахтину: «В мой последний приезд (это было недавно) я увидел, что ваш “Рабле” прибыл ко мне на квартиру. Однако, я не привез его сюда (в Дом творчества писателей. — А. К.) по причине тяжести рукописи, не поместившейся в мой портфель, а также ввиду того, что очень скоро, именно 3.II, возвращаюсь в Ленинград, где сразу же займусь чтением Вашей работы. Заранее предвкушаю это удовольствие».