Михаил Булгаков. Морфий. Женщины. Любовь

Татьяна Николаевна как бы между прочим сообщает, что «наши попалили там аулы», не уточняя – какие. Можно подумать, что ингушские, но это были чеченские. И конечно, молодая девушка, попавшая из благополучного мира семейного уюта в смертельную мясорубку войны, постоянно переживающая за жизнь мужа, изо дня в день надеется, что он вернется домой, для нее не имело значения, какие аулы попалили, наверное, тех горцев, что стреляли по ним из кукурузы. Она вспоминает об этом с успокоением: «…и все это быстро кончилось». Нет, не кончилось, продолжается до сих пор, и не видно конца конфликту в Чечне. О тех боях позже напишет Михаил, и очень образно: «Чеченцы как черти дерутся с «белыми» чертями» («Необыкновенные приключения доктора»). И далее: «Утро. Готово дело. С плато поднялись клубы черного дыма. Терцы поскакали на кукурузные пространства. Опять взвыл пулемет, но очень скоро перестал… Взяли Чечен-аул… Огненные столбы взлетают к небу. Пылают белые домики, заборы, трещат деревья… Пухом полны земля и воздух. Лихие гребенские станичники проносятся вихрем по аулу, потом обратно. За седлами, пачками связанные, в ужасе воют куры и гуси. У нас на стоянке идет лукуллов пир. Пятнадцать кур бултыхнули в котел. Золотистый, жирный бульон – объедение. Кур режет Шугаев, как Ирод младенцев… Голову даю на отсечение, что все это кончится скверно. И поделом – не жги аулов».

Булгакову, разумеется, было ясно, а мне нет – почему добровольцы, отступая к Военно-Грузинской дороге от наседающих на них красноармейцев, воюют с чеченцами, насмерть ставшими на их пути. Для того чтобы пройти каждый аул, деникинцам приходится уничтожать его, сжигать дотла. Трижды приезжая во Владикавказ, я пытался отыскать ответ на этот вопрос у местных историков, но безуспешно. А между тем державшаяся на штыках дружба народов рухнула, вспыхнули с новой силой приглушенные обиды, боль в сердцах чеченцев от послевоенной депортации их народа, стремление к шариатской самостоятельности. Забыт завет Булгакова: «Не жги аулов», и вновь ночи в Грозном, Шали, Усть-Мартане, Ведено не менее страшны и опасны, чем те, что описывал Булгаков многие годы назад: «Гуще сумрак, таинственнее тени. Потом бархатный полог и бескрайний звездный океан. Ручей сердито плещет, фыркают лошади… Чем черней, тем страшней и тоскливей на душе. Наш костер трещит. Дымом то на меня потянет, то в сторону отнесет. Лица казаков в трепетном свете изменчивые, странные… А ночь нарастает безграничная, черная, ползучая. Шалит. Пугает. Ущелье длинное. В ночных бархатах неизвестность. Тыла нет. И начинает казаться, что оживает за спиной дубовая роща. Может, там уже ползут, припадая к росистой траве, тени в черкесках. Ползут, ползут… И глазом не успеешь моргнуть: вылетят бешеные тени, раскаленные ненавистью, с воем, визгом – и аминь! Тьфу, черт возьми!»

Тася, конечно, не знала подробностей всего того, что пришлось пережить Михаилу в Чечне. Он и потом говорил ей, что пишет, но не показывал, не читал, что именно. Может быть, оценивал свою первую прозу как далеко не совершенную, или, что неправильно, думал, будто Тася не в состоянии правильно оценить его произведения, она – недавно сошедшая с гимназической скамьи, привыкшая к комфорту, к общению с чиновничьим миром отца – не сможет сопереживать его героям. Думаю, что в этом Булгаков ошибался. Обладающая природной задушевностью, отзывчивым характером, достаточно хлебнувшая лиха, Тася наверняка могла бы и понять его, и даже что-то подсказать, сделать правильное замечание. Как говорится, со стороны виднее, тем более со стороны человека, любящего тебя. Показывая Тасе свои произведения, Михаил в разговорах и даже спорах о них чувствовал бы духовную близость с женой, а не отходил бы постепенно от нее, от общения, сближающего людей. Исключение – «Необыкновенные приключения доктора». Читать их Тасе, вероятно, и не следовало – она и так каждодневно мучилась – «убьют или не убьют», не зная об истинных опасностях, грозивших мужу. И сегодня злободневны строчки булгаковской прозы о Чечне:

«– Поручиться нельзя, – философски отвечает на кой-какие дилетантские мои соображения относительно непрочности и каверзности этой ночи сидящий у костра Терского 3-го конного казачок, – заскочуть с хлангу. Бывало…

Ах, типун на язык! «С хлангу!» Господи Боже мой! Что же это такое!.. «Поручиться нельзя!» Туманы в тьме. Узун-Хаджи в роковом ауле…

Заваливаюсь на брезент, съеживаюсь в шинели и начинаю глядеть в бархатный купол с алмазными брызгами. И тотчас взвивается надо мной мутно-белая птица тоски».

О том, что рассказ Булгакова очень точно воспроизводит события тех лет, свидетельствует историк М. А. Абазов в статье, изданной в Грозном в 1966 году: «Это было в двадцатых числах октября. На рассвете командование белогвардейских частей предложило жителям Чечен-аула ультиматум – сложить оружие. Ультиматум был отвергнут, и начался бой, который длился два дня. Артиллерия осыпала село и его защитников градом снарядов, горели дома, стога сена».