Михаил Булгаков. Морфий. Женщины. Любовь

Миша отмалчивается, боится признаться Тасе, что в минуты слабости его мучают разные страхи, неуверенность в завтрашнем дне, голод, опасность остаться без работы, быть арестованным… Вечное спасибо Тасиным родителям, подарившим дочери длинную золотую цепь – недавно проели последние звенья. Продукты дорожают. Тася на одну латку ставит другую, продает то одну, то другую вещь, сокращая свой гардероб, говоря при этом: «Самое важное: хлеб, дрова, белье, а без них нищета и смерть».

У артистов пористые от плохого грима лица. Они простодушно говорят: «Эти комитеты, эти коллегии и общие собрания погубят нас. Антрепренер был жуликом, но он знал свое дело и давал есть, а мы сейчас только разговариваем и что-то обсуждаем. Мы – хлам: художники, литераторы, артисты, музыканты… Коротко и ясно: при новой власти мы стали хламом». Тася не согласна с этим. Голодают многие. А к людям буржуазного происхождения отношение властей вообще безобразное. Кстати, артистам выдали охранные грамоты в том, что «имущество их не подлежит реквизиции, а квартира – уплотнению».

При частных владельцах в аптеках были все необходимые лекарства, а теперь не достанешь даже аспирину, которого имелись большие запасы. Вывод один – лекарства пропали потому, что аптеки национализированы. Появляются в газете первые уколы в адрес Подотдела искусств: «Во всех столовых города бутылка пива стоит 50 р., а в буфете Первого советского театра – 100 р. Пора сделать внушение рвачам!»

Снова распоясался М. Вокс, одну за другой написавший три рецензии на концерты Подотдела искусств. Тася обеспокоена. Выдержит ли Михаил подобные оскорбительные выводы? Уходить с работы нельзя. Об этом сразу узнают в ЧК, где он ежемесячно проходит регистрацию как бывший белый офицер. Миша считает, что его и других культработников из «прошлых» держат на работе по необходимости, из-за отсутствия грамотных пролетарских кадров. Появятся свои – освободятся от него и подобных ему и рано или поздно пустят в расход. Поэтому из Владикавказа нужно уезжать, и по возможности быстрее, а пока трудиться, несмотря на «критику» Вокса.

Отъезд должен выглядеть естественным, вынужденным, а не бегством.

Тася с ужасом в душе читала рассказ Астахова «Бескорыстность», где автор доказывал, что «буржуй – всегда буржуй», воксовы, наполненные злобой к Подотделу искусств, рецензии: «И снова Бетховен. И снова взято раннее его произведение из инструментальных – Первая симфония, романтическая старушка, которую теперь слушаешь с улыбкой». Затем заметку «Поближе к рабочим», где говорилось, что начал функционировать Владикавказский театр. «Судя по первому спектаклю, он не создан для рабочих и трудящихся вообще. Театр посещают уставший от дневной грязной работы спекулянт и уставший от безделья владикавказский буржуа… Мы подходим к искусству с точки зрения боевых заданий пролетарской культуры. Вот почему мы против лирической слякоти Чайковского и «халтурных» концертов. Мы без оглядки разрываем старое буржуазное наследство… Гоголь – фантаст, а не «смех сквозь слезы», как хотели наивно объяснить его творчество. Гоголевские типы – это болезненные фигуры, выверты. Творчество Гоголя, несомненно, бредовое, нездоровое». Газету с заметкой о Гоголе Тася уничтожила, чтобы она не попалась на глаза Мише, для которого Гоголь был кумиром и которому он откровенно завидовал белой завистью, восхищенно глядя на томики его сочинений, не раз им перечитанные.

20 апреля 1920 года на митинге протеста выступает товарищ Гатуев: «Захватив материальные плоды побед человеческого разума, капиталисты захватили в свои руки и плоды его духовных побед – литературу, живопись, театр, архитектуру, музыку… И нужно было великое скопление пролетарского гнева, чтобы выбить из рук капиталистов их фабрики, заводы, и вместе с ними и искусство».

Тася растеряна. У нее такое впечатление, что Михаила выбрасывают за борт жизни, на свалку отходов революции.

– Что будем делать, Миша? – тихо спрашивает у него Тася после выступления Гатуева, ведь он литератор, отмеченный властью.

Михаил в ответ передает ей свежий номер газеты: