Михаил Булгаков. Три женщины Мастера

В кабинете Ворошилова сидела женщина с правильными, но окаменевшими чертами лица, и это было понятно – каждый день через ее комнату проходило сплошное горе, которому она не могла помочь, и формально укладывала заявления о помиловании в большую дерматиновую папку с тесемками. Открыть бы ее сейчас, если сохранилась. Представляю, какой поток горя выплеснулся, целое море образовалось бы тогда. Открыть – в назидание современным поборникам сильной руки, ратующим за восстановление якобы доброго и славного имени Отца и Учителя народов. Мало кто сейчас, лишь дотошливые историки, помнят имя председателя грузинского правительства Месхи. И зря думал Булгаков, что в Осетии не найдется человек, который вспомнит о его вкладе в осетинскую культуру. Девлет Гиреев раньше, чем соотечественники Михаила Афанасьевича, создал о нем и его жене добрую и благодарную книгу. Не кто иной, как Булгаков, помог Бесе Тотрову создать на пустом месте национальный театр.

Урывками летом и осенью Булгаков заканчивал свою первую большую драму. Тася видит, с каким напряжением Михаил работает над ней. С грустью достает из деревянного чемоданчика аккуратно сложенное там свое последнее выходное маркизетовое платье. Несет на базар. Торговка в надвинутом на лоб платке придирчиво рассматривает его, выворачивает наизнанку, беспардонно мнет руками, проверяя качество ткани.

– Платье модное, расклешенное, – объясняет ей Тася, – надевала всего два-три раза.

– Все так говорят, – выдавливает из себя торговка, примеряя платье на свой рост.

– Я вас не обманываю, платье почти что новое, – оправдывается Тася, потому что цену назначает не она.

– Ведро картошки! – заключает хозяйка.

– Нет, нет, – отрицательно качает головой Тася, видя, что платье торговке нравится.

– Забирай! – обидчиво произносит торговка, но когда Тася отходит от нее, зовет ее обратно и бросает в сумку Таси несколько клубней репы, пучок морковки. Тася молчит. Тогда торговка нацеживает в маленькую бутылочку из-под лекарств граммов сто – сто пятьдесят постного масла и выхватывает из рук Таси платье.

Миша в восторге, увидев на столе свежую еду.

– Ты настоящий ангел! – восклицает он. – Где тебе все удается достать, когда за душой у нас ни гроша? Не дарят ли это тебе Небеса?

Тася загадочно улыбается. У нее одна мечта – чтобы Миша закончил свою драму и не порвал ее, как предыдущие пьесы. На жизнь ушла двойная золотая цепь, до последнего звена. Рассматривая ее для формальности в лупу, ювелир вздохнул:

– Я понимаю вас, милая. Жаль было расставаться с такой дорогой вещью. Но если бы вы отдали ее мне целиком, то я заплатил бы вам значительно больше.

Тася разводит руками: мол, такова жизнь, мы думали, что она изменится в лучшую сторону.

– Фи! – брезгливо складывает губы ювелир. – Такая жизнь! С чего бы ей стать лучше! Вчера военный трибунал приговорил к расстрелу большую группу бандитов во главе с начальником угрозыска! И других, чинами поменьше, но тоже начальников! Бандитизм идет сверху! Вы когда-нибудь раньше наблюдали такое?!

Тася медленно идет домой. Она вспоминает отца, честнейшего человека, скучноватых, но верных службе податных инспекторов. Она не в силах ничего изменить в этой жизни. Ее волнует только одно: чем через неделю кормить Михаила. Он должен работать. Обязательно. Она старается садиться за стол одна, чтобы муж не видел, какую маленькую порцию она накладывает себе. На всякий случай у нее готово шутливое объяснение – ангелы едят мало, иначе они не смогут летать. Миша настолько увлечен работой, что даже не заметил, как она похудела за последние месяцы. А вот Юрий Львович обратил внимание, покачал головой:

– Муж намеренно морит вас голодом или ему нравятся худые женщины?

– Он много работает. И я тоже помогаю ему изо всех сил, – откровенно говорит Тася, – а пополнеть я еще успею. Вы не заметили, что у меня стала легкой походка? Как у балерины!

Слезкин улыбается и набивает трубку табаком.

– Я раньше курил, чтобы не растолстеть, а сейчас – чтобы забыть о голоде. Артисты стали носить предметы из театрального реквизита. Небывалое дело!