Михаил Булгаков. Три женщины Мастера

«Спасибо, Таська!» – уходя, как бывало прежде, поблагодарил он бывшую жену.

– Не за что, – спокойно ответила она, а у него вдруг неизвестно почему сильно кольнуло сердце, от чего он изменился в лице, но, к счастью, Тася быстро закрыла за ними дверь и не увидела этого. Ему показалось, что она закрыла дверь в их прежнюю жизнь, захлопнула навсегда, а ведь эта жизнь была…

Глава тринадцатая Крымские каникулы

«Когда сдают нервы, улицы начинают казаться слишком пыльными. В трамвае сесть нельзя – почему так мало трамваев?.. На службе придираются: секретарь – примазавшаяся личность в треснувшем пенсне – невыносим. Нельзя же в течение двух лет без отдыха содержать секретарский лик! Сослуживцы, людишки себе на уме, явные мещане, несмотря на портреты вождей в петлицах. Домоуправление начинает какие-то асфальтовые фокусы, и мало того что разворотило двор, но еще требует денег. На общие собрания идти не хочется… Там обязательно кто-то ругнет Булгакова, и так, что спина начинает чувствовать холод стенки, к которой ты приставлен». Комсомольский поэт А. Безыменский в своем «Открытом письме» недвусмысленно говорит о Турбиных: «…Этих людей, благородных и негодяев, мы… расстреливали. Мы расстреливали их на фронтах и здесь могучей рукой ВЧК и руководимой нашим замечательным Феликсом…» Холод по коже. Хочется отогреться. «Быстрей на юг. И забыть список “врагов по Турбиным”», который ты собственноручно составлял («чтобы знали»). Наверное, список готовился для потомков.

Не должны кануть в небытие имена злодеев, ломавших и сокращавших жизнь гения. Вот они: Авербах, Киршон, Пинель, Раскольников Ф. Ф., Кольцов М., Фурер, Сутырин, Пельше, Блюм В. И., Лиров, Горбачев, Орлинский, Придорогин А., Ян Стен, Нусинов, Якубовский, Загорский М., Каплун Б., Рокотов Т., Маллори Д., Кут Я., Алперс Б., Влад Зархин, Вакс Б., Масленников Н., Попов, Дубовский, Гроссман-Рощин, Литовский О., Безыменский, Бачелис… «Целая свора хищников, выбравших себе довольно хилую жертву, обессиленную, но умело и упорно водящую пером и рушащую их подхалимско-просоветскую литературу. Одни из них лают как собаки, другие воют волками, третьи шипят как змеи… Фу, какая пакость! Не только их видеть, даже вспоминать противно. Отводишь взгляд на любезную и милую Любовь Евгеньевну в надежде порадоваться душою, но упираешься в ее тоскливый взгляд. Лето. В Москве душно. И противно. В любое время может раздаться стук пришедших с очередным обыском. Могут, и по нескольку раз в день, позвонить по телефону из театра и потребовать переделать ту или иную сцену или вообще перелопатить всю пьесу, иначе – бросить боксерским ударом на кровать, где ты будешь приходить в себя несколько часов, после чего поползешь к столу переделывать, переписывать… Жаль пьесы… И жить на что-то надо. Взгляд любезной и милой Любови Евгеньевны из тоскливого переходит в хмурый, недовольный. Ее понять можно. Навидалась турецких и французских пляжей. Ее разморившееся от духоты тело рвется из халатика, еле доходящего до колен, в прохладные воды, если не средиземноморские, то хотя бы черноморские. Она говорит, что безумно хороша после загара на юге. И ей нельзя не верить. Она и сейчас прелестна. Но душа ее требует совершенства. А его – отдыха. Все опротивело. Даже пиво, которое в Москве не охлаждают. Пить в жару теплое пиво – не радость, а сущее наказание. Словом, когда человек в Москве начинает лезть на сцену, значит, он доспел, и ему, кто бы он ни был – бухгалтер ли, журналист или рабочий, ему надо ехать в Крым… В какое именно место Крыма?

– Натурально, в Коктебель, – не задумываясь ответил приятель. – Воздух там, солнце, горы, море, пляж, камни, карагач, красота!

В эту ночь мне приснился Коктебель, а моя мансарда на Пречистенке показалась мне душной, полной жирных, несколько в изумруд отливающих мух.

– Я еду в Коктебель, – сказал я второму приятелю.

– Я знаю, что вы человек недалекий, – ответил тот, закуривая мою папиросу, – от ветру сдохнете… Весь июль и август дует, как в форточку. Зунд!

Ушел я от него.

– Я в Коктебель хочу ехать, – неуверенно сказал я третьему и прибавил: – Только прошу меня не оскорблять, я этого не позволю.

Посмотрел он удивленно и ответил так:

– Счастливец! Море, солнце, воздух…

– Знаю. Только вот ветер зунд.

– Кто сказал?

– Каташохин.

– Да ведь он же дурак! Он дальше Малаховки от Москвы не отъезжал. Зунд – такого и ветра нет.

– Ну хорошо.

Дама сказала:

– Дует, но только в августе. Июль прелесть.

– А, черт вас всех возьми!

– Никого ты не слушай, – сказала Любовь Евгеньевна, – ты издергался, тебе нужен отдых…

– Издергали, – заметил Булгаков, – и ты устала, напереживалась…

– Я во сне вижу море, – мечтательно произнесла Любовь Евгеньевна, – теплое, как вода в кране, только не сероватая, а темно-синяя, бодрящая, я поднимаю ворох брызг!

– Это зачем?

– Чтобы все увидели, что я приехала!

– И без этого заметят.

– Конечно. У меня сохранился французский желтый купальник. С открытой спиной! Я вообще люблю желтый цвет!

– Цвет измены?

– О чем ты, Мака? В России почему-то не красят вещи в этот цвет.