Михаил Булгаков в Художественном театре

сохранился в булгаковском архиве: драматург перелицевал по случаю праздника монолог Гаева, обращенный к «многоуважаемому шкапу», распределил слова приветствия среди басов, сопрано и меццо-сопрано. Находка была нехитрая: в булгаковской версии легендарный шкап не сто, а сорок лет «поддерживал в поколениях нашего рода бодрость, веру в лучшее будущее и воспитывал в нас идеалы добра и общественного самосознания!».

Никаких новых пьес после ухода из Художественного театра Булгаков долго не затевает. Он будто выполняет зарок, данный в письме В. Вересаеву в апреле 1937 года: «Мои последние попытки сочинять для драматических театров были чистейшим донкихотством с моей стороны. И больше я его не повторю… На фронте драматических театров меня больше не будет».

Клятвы не помогают. Сценическая кровь бунтует, то бросает Булгакова к окончательной отделке «Бега», когда в течение нескольких дней, с утра до вечера, драматург правит старую пьесу, то в буквальном смысле слова заставляет «донкихотничать»: в 1938 году писатель берется за инсценировку романа Сервантеса, и вновь – договоры, варианты, поправки, обещания и разочарования…

Приступая к работе над «Дон Кихотом», по старой своей привычке, Булгаков подбирает эпиграф, на этот раз – строки из посвящения Сервантеса своему покровителю: «Вложив ногу в стремя, в предсмертном волнении пишу тебе это, великий сеньор».

В словах, выделенных Булгаковым, отсвет его собственной литературно-биографической ситуации, которую он напряженно осмысливал. Он не ушел в работу историка, либреттиста, инсценировщика. Уже «вложив ногу в стремя», писатель пытается найти выход и к живой современности. Именно в эти несколько послемхатовских лет Булгаков завершает работу над книгой, в которой современная ему действительность как бы пронизывается токами мировой истории и культуры. Писатель ищет опору нравственного поведения человека в трудных обстоятельствах жизни и обретает глубочайшую внутреннюю веру в то, что истина и справедливость восторжествуют. Наивно предполагать, будто он смирился с тем, что они восторжествуют после его смерти. В письме к П. С. Попову в марте 1937 года он с горечью припоминал, как некоторые доброжелатели избрали

318

особый способ утешения автора «Мольера»: «Я не раз слышал уже подозрительно елейные голоса: «Ничего, после Вашей смерти все будет напечатано!»

До последнего своего часа, до этого самого «предсмертного волнения» Булгаков пытался быть писателем своего времени. В каком-то смысле и он мог отнести к себе слова поэта: «Пора вам знать: я тоже современник – Я человек эпохи Москвошвея. ‹…› Попробуйте меня от века оторвать, – ручаюсь вам, себе свернете шею!»

Человек «эпохи Москвошвея», он подписывался на заем, жадно читал газеты, смотрел премьеры московских театров, катался на эскалаторе нового метро, ходил на демонстрацию, чтобы увидеть на трибуне Мавзолея человека в серой шинели и фуражке, который его очень интересовал. В дневнике Елены Сергеевны отмечаются все малые и большие события советской истории, которыми жил и дом Булгаковых: отмена карточек, похороны Кирова, введение новых воинских званий, заключение пакта о ненападении с Германией…

Дом в Нащокинском – писательский: сбоку, сверху, снизу – одни писатели. Булгаков внимательно и пристрастно следит за тем, как складываются те или иные писательские судьбы. Когда в феврале 1939 года происходят награждения писателей, этот факт тоже отмечается, но не с точки зрения обиды. Напротив, Е. С. Булгакова запишет трагикомический эпизод, случившийся в ложе Большого театра на «Лебедином озере», когда какая-то окололитературная дама «низким басом» аттестовала Булгакова: «Вы – первый». «Оказалось, дама хотела утешить Мишу по поводу того, что ему не дали ордена».

Вопрос, кто первый, занимал старого циника Салтыкова, героя булгаковской пьесы о Пушкине. Это он, в зависимости от конъюнктуры, менял местами Пушкина и Бенедиктова в шкапу, отведенном «для первых поэтов отечества». Булгакова занимал вопрос совершенно другого порядка. Он пытался выполнить свое литературное дело с той полнотой самоосуществления, которая открывалась ему в судьбах писателей, избранных героями его пьес 30-х годов. Последние годы булгаковской жизни – время наиболее интенсивного и плодоносного цветения его творческого духа. Работа писательской мысли не прекращалась, искала и открывала смысл в житейских испытаниях, побеждала их в пространстве той главной

319

книги, которой Булгаков был занят в конце 30-х годов. Страницы прощального романа поражают прежде всего спокойствием, ясностью и просветленностью авторского сознания, его способностью увидеть свое время и свой день в потоке истории. Историзм мышления питал мужество художника.

«Я хочу быть понят моей страной…».