Михаил Федорович

Постепенно уже обстоятельства правления Михаила Федоровича становились любимой темой для пересудов. В делах о «слове и деле государевом» царь чаще всего характеризуется как человек излишне смирный, находящийся в зависимости сначала от своей матери, а потом от отца. «Дал де Бог смирна, нынешняго государя и не слышит»[465]. Мать царя, великая старица инокиня Марфа Ивановна, была нелюбима из-за действий ее «племянников» Салтыковых — временщиков первых лет царствования Михаила Федоровича. Не стало тайной и ее вмешательство в дело женитьбы царя на Марье Хлоповой, и опять симпатии людей были не на стороне матери царя. Именно в связи с несостоявшейся свадьбой царя, можайский тюремный сторож «советовал» государю поступить с Марфой Ивановной так, как Иван Грозный, травивший собаками несчастных, зашитых в медвежьи шкуры: «Одна де тамо мутит государева матушка…» Причем недовольство это проникало во все сферы общества, пронизывая его снизу доверху. Тобольский воевода князь Федор Андреевич Телятевский, если верить доносу на него, говорил, узнав о смерти Марфы Ивановны: «Ту де мы первую лихую беду избыли, а надо бы де нам избыть патриарха»[466]. Патриарха Филарета не любили за то же, за что и мать царя — за слишком большое влияние на дела в государстве. По словам михайловского пушкаря Семена Потапова, «патриарх сам ворует и вором спущает»[467]. Не могли простить патриарху и неудачную Смоленскую войну. По словам ссыльного черного попа Галактиона, произнесенным в 1637 году в Тобольске, «послал де ратных людей под Смоленск патриарх да старцев сын». Люди церкви вообще даже более пристрастно относились к патриарху Филарету, не забывая про невольный постриг боярина Федора Никитича Романова. Даже знаменитый новгородский митрополит Киприан публично «прохаживался» по церковным познаниям «святейшего патриарха»: «Прислана де ко мне от патриарха грамота, велено поститься неделю, и в той де грамоте наврано ко мне просто, что к которому игумену можно было написать; ко мне не так, складнее того; яз де сам соборный и келейный чин знаю, старее всех, как поститься». Не случайно подвергался сомнению даже титул патриарха: «Какой де свят, коли де свят будет»[468].

Семью царя Михаила Федоровича вообще не оставляли в покое. Сначала долго осуждали царя за то, как он поступил с Марьей Хлоповой («обругал и сослал», по словам некой Прасковьи Лихаревой). Неудача с первой женитьбой царя на Марье Долгорукой лишь подтверждала мнение тех, кто считал, что царю нельзя было жениться ни на ком «мимо Хлоповой». Естественно, что этот сюжет особенно занимал женскую половину дворца. Именно оттуда идет отзыв о царице Евдокии Лукьяновне Стрешневой: «Не дорога она, государыня; знали оне ее, коли хаживала в жолтиках (простой обуви. — В.К.), ныне де ее, государыню, Бог возвеличил»[469].

Рождение первыми царевен, вместо ожидавшегося царевича, — тоже повод для разговоров, и опять бабьих. На Масленице в Курске в 1633 году черная старица Марфа Жилина пошутила на торгу совсем неподобающим для ее чина образом: «Глупые де мужики, которые быков припущают коровам об молоду и те де коровы рожают быки; а как бы де припущали об исходе, ино б рожали все телицы. Государь де царь женился об исходе, и государыня де царица рожает царевны; а как де бы государь царь женился об молоду, и государыня де бы царица рожала все царевичи. И государь де царь хотел царицу постричь в черницы». Прошлась острая на язык старица и по поводу наследника: «А что де государь Алексей Михайлович, и тот де царевич подменный». Так, после Смуты, могли думать многие, да не все высказывались вслух, при чужих «ушах». Разве что в пьяном беспамятстве, как архимандрит новгородского Хутынского монастыря Феодорит, сказавший в 1633 году: «Бог де то ведает, что прямой ли царевич, на удачу де не подметный ли?»[470]

Какие-то из этих речей в делах о «слове и деле государевом» доходили до царя и, конечно, должны были сильно расстраивать, «кручинить» его. Наказание, и иногда суровое, за неосторожно сказанные слова следовало незамедлительно, но надо обратить внимание и на то, что до смертных казней дело доходило редко.

В архивных документах сохранились рутинные описания техники вынесения и исполнения смертных приговоров. Так, 25 февраля 1614 года, расспросив «черкас, присланных к Москве в языцех», Боярская дума приговорила «вершити» их «втайне в ночи». «Память» о смертном приговоре была послана в Земский приказ, управлявший Москвой, которому предлагалось исполнить решение Думы и казнить семь человек (двое из этого списка были вычеркнуты). Может быть, в том, что с пленными не церемонились, сказывались последствия чрезвычайных времен. К добровольным русским и литовским «выходцам» из «королевичевых полков» относились иначе, хотя тоже сурово, ссылая их по боярскому приговору «в Сибирь и в Понизовые городы, для того, что от них чаять лазучества».