Михаил Юрьевич Лермонтов

О нет! я верю! верю! Нет!
Я знаю! Для меня есть свет, —
Я знаю – вечная душа,
Одною мыслию дыша,
Меняя формы, все живет,
Из века в век она идет
Все лучше, лучше, и с Тобой
В одно сольется, Боже мой!

[ «Среди могил я в час ночной»]

………………………………………..
…И свет души мне указал,
Что жизнь дана не в наслажденье,
Чтоб радость твердо я изгнал
И с верой избрал путь спасенья.
Вот я зажег в груди моей
Огонь любви неугасимый
И с ним пройду среди морей
Житейских бедствий и скорбей,
Страдалец ввек непобедимый,
Как Иисус, я за людей
Хочу переносить гоненья,
Чтобы замолкнул звук цепей
И час ударил примиренья.
И пусть мой утлый челн возьмет
Тогда назло пучина злая, —
Есть лучший мир! Душа живет
В нем, никогда не умирая.
Из горних стран, где все светлей,
Быть может, полон состраданья,
Еще не раз слезой моей
Я освежу среди страстей
Скорбящий дух в земном изгнанье.

[ «Христианин»]

Так, и довольно часто, молился Огарев в юности, но с годами это молитвенное настроение в нем исчезало или по крайней мере было бессильно остановить в его душе быстрый рост хандры и грусти… «И стыдно становилось ему жаловаться, а в том, что как-то чудно жило в его душевной глубине – высказаться было трудно» («Исповедь»). Но поэт все-таки жаловался. В длинном ряду стихотворений тянулась эта жалоба, довольно однообразная и монотонная, скрашенная лишь красотой стиха, в котором она выливалась.

А я молод, жизнь моя полна,
На радость мне любовь дана от Бога,
И песнь моя на радость мне дана,
Но в этой радости как грусти много!

[ «Много грусти»]

………………………………………..
Еще во мне есть жажда жить,
К блаженству жгучее стремление:
Я не отвык порок любить.
Меня томит страстей волнение, —
И очень, очень – может быть —
Далеко время примиренья,
Когда сознание с душой
Сдружит незыблемый покой.
Оно придет ли?.. Но пока…
Еще гнетет неумолимо
Меня тяжелая тоска,
Отрадный звук несется мимо.
А плач нисходит с языка…

[ «Послание к друзьям из Швальбаха»]

Это «еще» длилось всю жизнь, и никогда никакой покой не мирил души поэта с его сознанием. Да и немыслимо было такое примирение при полной неясности того, чего Огарев требовал от жизни:

Душа грустит, стремяся и желая,
Трещит свеча, печально догорая…

[ «Фантазия», 1841]

Свеча его жизни, действительно, печально догорала и продолжала светить ровным грустным светом, не потухая и не вспыхивая.

В известном стихотворении «Монологи», которое было написано Огаревым в минуту относительного душевного покоя, сохранено одно необычайно скорбное признание поэта; оно не говорит нам об источниках его грусти, но ясно вскрывает перед нами всю ее глубину: