Михаил Юрьевич Лермонтов

Поверь: великое земное
Различно с мыслями людей.
Сверши с успехом дело злое —
Велик; не удалось – злодей;
Среди дружин необозримых
Был чуть не Бог Наполеон;
Разбитый же в снегах родимых
Безумцем порицаем он;…

[1830]

Этот восторженный тон, в каком Лермонтов говорил о Наполеоне, менялся разве только под наплывом вскипевшего патриотического чувства. Император в глазах поэта был тогда дерзновенный великан, который хотел померяться силой с другим великаном. Тот улыбнулся, тряхнул главою и забросил дерзкого в дальнее море[28]. Но Наполеон искупил свои грехи, а люди своего греха перед ним не искупили. Как жалки люди, когда, унизив и предав великого человека, они после его смерти, из чванства и самолюбования, возносят его до небес, желая приписать себе частицу его славы:

Меж тем, как Франция, среди рукоплесканий
И кликов радостных, встречает хладный прах
Погибшего давно среди немых страданий
В изгнаньи мрачном и в цепях;
Меж тем как мир услужливой хвалою
Венчает позднего раскаянья порыв
И вздорная толпа, довольная собою,
Гордится, прошлое забыв, —
Негодованию и чувству дав свободу,
Поняв тщеславие их праздничных забот,
Мне хочется сказать великому народу:
Ты жалкий и пустой народ!
Ты жалок, потому что вера, слава, гений,
Всё, всё великое, священное земли,
С насмешкой глупою ребяческих сомнений
Тобой растоптано в пыли.
Из славы сделал ты игрушку лицемерья,
Из вольности – орудье палача,
И все заветные отцовские поверья.
Ты им рубил, рубил сплеча, —
Ты погибал… и явился, с строгим взором,
Отмеченный божественным перстом,
И признан за вождя всеобщим приговором,
И ваша жизнь слилася в нем, —
И вы окрепли вновь в тени его державы,
И мир трепещущий в безмолвии взирал
На ризу чудную могущества и славы,
Которой вас он одевал.
Один, – он был везде, холодный, неизменный,
Отец седых дружин, любимый сын молвы,
В песках египетских, у стен покорной Вены,
В снегах пылающей Москвы.
А вы, что делали, скажите, в это время,
Когда в полях чужих он гордо погибал?
Вы потрясали власть избранную как бремя,
Точили в темноте кинжал!
Среди последних битв, отчаянных усилий,
В испуге не поняв позора своего,
Как женщина, ему вы изменили
И, как рабы, вы предали его!
Лишенный прав святых и места гражданина,
Разбитый свой венец он снял и бросил сам,
И вам оставил он в залог родного сына —
Вы сына выдали врагам!
Тогда, отяготив позорными цепями,
Героя увезли от плачущих дружин,
И на чужой скале, за синими морями,
Забытый, он угас один —
Один, замученный враждою неуместной,
Безмолвною и гордою тоской,
И в боевом плаще, как ратник неизвестный,
Зарыт наемною рукой…

[ «Последнее новоселье», 1840]

Не лучше ли герою было спать не в Париже, а на далеком острове, вдали от людей в ожидании того воздушного корабля, который, незримо для всех, привозил его к берегам родного края («Воздушный корабль», 1840)?

Поэт был плохой историк и потому наговорил французам столько дерзостей: но ведь в данном случае, при раздумье над трагической судьбой героя, ему правда собственной души была дороже правды исторической…

IV