Михаил Юрьевич Лермонтов. Личность поэта и его произведения

Как устанешь в битве
Полон вечной муки,
Подними к молитве
Связанные руки.
Не порвутся цепи
От мольбы любимой
За родные степи
Да за край родимый.
Но отрадно в битве
Помолиться Богу:
Легче гнуть к молитве
Скованную ногу.

[ «Молитва», 184?]

Иногда, впрочем, поэт не выдерживал такого спокойного тона и впадал в настоящий «романтизм» в шилллеровом духе:

Душа в огне, уста дрожат,
Мечты слились в живые звуки,
То грозные, как громовой раскат,
То нежные, как лепет страстной муки:
«Восстань от сна, сорвись с цепей!
Он твой, весь этот мир! Переступи за грани,
Зови врага на грудь и ненависть людей
Испепели огнем лобзаний,
Пожаром бешеных страстей!
Весь мир на грудь мою! От пламенных объятий
Судьба бессильная меня не оторвет,
И на любовь мою, как на любовь дитяти,
Вражда коварная отравой не дохнет.
За мной, под небеса родные!
На горы темные, на родину громов!
Туда, где бури вековые
Свивают тучи громовые
Из влажной ткани облаков!
Вперед, вперед!..

[ «Три сновиденья», 1835]

Но такие строфы в стихотворениях Губера – лишь дальние зарницы душевной бури, которые никакой грозы не предвещали. Да Губер и не желал грозы и очень ее боялся.

Страх поэта перед сомнением, тревогой и всяким разладом души и ума очень ясно сказался в его философской поэме «Антоний». Поэма не окончена, растянута и туманна, в ней нет ясного плана, но ценна она как признание молодого сердца, которое ничего так не боится, как волнения, и ничего так не жаждет, как покоя в обладании истиной и философски обоснованным миропониманием.

Есть в жизни странные мгновенья.
Мы ждем чего-то: смутных дум,
Тоски, надежд и вдохновенья,
И слез, и страха полон ум.

В одну из таких минут, когда сердце «жаждет бурных перемен», когда его «теснит старый плен» и оно «в вечном споре с самим собою», старик Сильвио стал искушать Антония своей холодной мудростью.

Любви и ненависти чуждый,
Без чувств, без веры, без страстей.
Он слышал плач, он видел нужды
Без жалости к судьбе людей.
На их страдания земные
Он [Сильвио] с равнодушием смотрел,
Но все их страсти роковые
Бесстрастный ум уразумел.
Быть может, страшных преступлений
Была сосудом грудь его;
Быть может, слезы поколений
Доносят Богу на него!..

И этот Сильвио, как Мефистофель при Фаусте, стал спутником Антония, – одновременно пробуждая в нем тревожные думы и чувства и доказывая ему, сколь беспомощен бывает человек под тяжестью такой тревоги. Сильвио все отнял у Антония: он разбил все его сентиментальные идеалы, сорвал поэтический покров с любви, с семейных уз и, отняв все, ничем не заменил тот мир, который он уничтожил. К чему все эти трезвые, бессердечные удары по беззащитному сердцу, которое молит лишь о том, чтобы страсти его миновали? И Антоний говорил своему искусителю:

…Вся жизнь моя,
Благодаря твоим стараньям,
Осуждена на вечный бой,
Обречена одним страданьям;
Не вижу цели пред собой;
Моим страстям до пресыщенья,
Порою, угождаешь ты;
Порою, страстные мечты
Среди бесплодного томленья
Житейской прозою мертвишь
Или насмешкою холодной
Святой порыв души свободной
В свирепой радости чернишь.
Но в сердце глубоко, незримо
Желанье тайное живет;
На дне души неодолимо
Оно невидимо растет.
Все только страсти, всюду страсти —
Но эти страсти мне враги,
Я жить хочу!..

Но что значить жить? В какой мере страсти должны двигать жизнью и не прав ли Сильвио, когда говорит: