Михаил Юрьевич Лермонтов. Личность поэта и его произведения

Вы превозносите во мне то дарованье,
Которого печать случайно я ношу.
Нет! Не горит во мне святое вдохновенье,
Ни гений, ни талант в удел мне не даны,
Не избрало меня в поэты Провиденье
И лавры вечные не мне обречены:
Нет, сильно чувствуя, я просто выражаю
То думы, то мечты, то горести свои;
Я в искренних словах пыл сердца изливаю,
Бумаге предаю всю исповедь души.
Нет! Песней выспренных вы от меня не ждите,
Луча поэзии во мне вы не ищите,
Я женщина… и женскою душой
Могу возвыситься любовию одной…
Я славы не ищу – и даже не желаю,
Пишу не для нее…

[ «Дневник девушки», XII, IV, 1842–1850]

Хоть с большим преувеличением, но Ростопчина в этих стихах сказала правду: она была больше женщиной, чем поэтессой, в том смысле, что поэтическое воссоздание чисто женской психики было ей дороже, чем всякие иные поэтические горизонты. Ее лучшие песни были все-таки песни любовные со всеми оттенками девической и женской грусти вообще, с большой примесью мечтательности, томности, скорби о пережитых сердечных бурях и грозах, о «бесчарной» молодости и с нескрываемым интересом и любовью к единоборству с искусителем и соблазнителем, поджидающим свою жертву на балу или в гостиной.

Раба ты, женщина, когда сама полюбишь,
И царствуешь, когда любима ты! —

говорила графиня, и в большинстве ее любовных стихов очень грациозно развивался этот красивый афоризм (как, например, в знаменитом романсе «Когда б он знал, что пламенной душою»). Иногда поэтессе казалось, что она простилась с своими мечтаниями, что она примирилась с неизбежным разладом мечты и действительности, что для нее прошла пора побед и тщеславия и одна только мысль, спокойная и грустная, осталась ей в утешение. Но ни на какой мысли эта мечтательница не могла успокоиться; ее всегда привлекало томительно сладкое, неопределенное и грустное, что составляет прелесть воспоминания и надежды.

Графине Ростопчиной пришлось однажды заговорить о том, «как должны писать женщины», и в той характеристике женского творчества, которую она дала, кроется, несомненно, личное признание и оценка собственного вдохновения. «Я люблю», – писала Ростопчина, —

чтоб лучших снов своих
Певица робкая вполне не выдавала,
Чтоб имя призрака ее невольных грез,
Чтоб повесть милую любви и сладких слез
Она, стыдливая, таила и скрывала;
Чтоб только изредка и в проблесках она
Умела намекать о чувствах слишком нежных…
Чтобы туманная догадок пелена
Всегда над ропотом сомнений безнадежных,
Всегда над песнею надежды золотой
Вилась таинственно; чтоб эхо страсти томной
Звучало трепетно под ризой мысли скромной,
Чтоб сердца жар и блеск подернут был золой,
Как лавою вулкан, чтоб глубью необъятной
Ее заветная казалась нам мечта,
И как для ней самой, для нас была свята;
Чтоб речь не полная улыбкою понятной
Слезою теплою дополнена была;
Чтоб внутренний порыв был скован выраженьем,
Чтобы приличие боролось с увлеченьем,
И слово каждое чтоб мудрость стерегла.
Да! женская душа должна в тени светиться,
Как в урне мраморной лампадки скрытой луч,
Как в сумерки луна сквозь оболочку туч,
И, согревая жизнь, незримая, теплиться.

[ «Как должны писать женщины», 1840]

Если таков был взгляд поэтессы на свое творчество (а стихи Ростопчиной написаны почти все по этому рецепту, за исключением тех, к которым примешана политика), то ожидать, что в этом творчестве прорвется сильная страсть или буря чувств и мысли – напрасно.