Михаил Юрьевич Лермонтов. Жизнь и творчество

Поэт стал уже льстить себя надеждой, что продленный отпуск можно будет обратить и в совершенное увольнение от службы; как вдруг дело приняло совершенно неожиданный оборот.

«Как-то вечером, – рассказывал А. А. Краевский, – Лермонтов сидел у меня и, полный уверенности, что его наконец выпустят в отставку, делал планы своих будущих сочинений. Мы расстались в самом веселом и мирном настроении. На другое утро часу в десятом вбегает ко мне Лермонтов и, напевая какую-то невозможную песню, бросается на диван. Он в буквальном смысле слова катался по нем в сильном возбуждении. Я сидел за письменным столом и работал. „Что с тобой?“ – спрашиваю Лермонтова. Он не отвечает и продолжает петь свою песню, потом вскочил и выбежал. Я только пожал плечами. У него таки бывали странные выходки – любил школьничать! Раз он меня потащил в маскарад, в дворянское собрание; взял у княгини Одоевской ее маску и домино и накинул его сверх гусарского мундира; спустил капюшон, нахлобучил шляпу и помчался. На все мои представления Лермонтов отвечал хохотом. Приезжаем; он сбрасывает шинель, надевает маску и идет в залы. Шалость эта ему прошла безнаказанно. Зная за ним совершенно необъяснимые шалости, я и на этот раз принял его поведение за чудачество. Через полчаса Лермонтов снова вбегает. Он рвет и мечет, снует по комнате, разбрасывает бумаги и вновь убегает. По прошествии известного времени он опять тут. Опять та же песня и катание по широкому моему дивану. Я был занят; меня досада взяла: „Да скажи ты, ради Бога, что с тобой, отвяжись, дай поработать!..“ Михаил Юрьевич вскочил, подбежал ко мне и, схватив за борты сюртука, потряс так, что чуть не свалил меня со стула. «Понимаешь ли ты! Мне велят выехать в 48 часов из Петербурга». Оказалось, что его разбудили рано утром. Клейнмихель приказывал покинуть столицу в 48 часов и ехать в полк в Шуру. Дело это вышло по настоянию графа Бенкендорфа, которому не нравились хлопоты о прощении Лермонтова и выпуске его в отставку»[319].

Надо полагать, что Бенкендорфу не нравились и литературные замыслы поэта, особенно желание основать журнал. Он вообще не желал иметь в столице «беспокойного» молодого человека, становившегося любимцем публики. Это неприязненное отношение к поэту еще более выясняется из предписания от 30 июня 1841 года, посланного вдогонку за Лермонтовым на Кавказ и подписанного дежурным генералом Клейнмихелем. В предписании говорилось, чтобы поручика Лермонтова ни под каким видом не удалять из фронта полка, то есть не прикомандировывать ни к каким отрядам, назначаемым в экспедицию против горцев. Таким образом, поэт и не подозревал, что ему отрезается всякий путь к выслуге, а он именно надеялся «выслужить себе на Кавказе отставку». О предписании этом Лермонтов, вероятно, так и не узнал, потому что покуда оно пошло по инстанциям и прибыло на место назначения, то есть к кавказскому начальству Михаила Юрьевича, его уже не было в живых.

Надо полагать, что Бенкендорф успел убедить военного министра издать указанное секретное предписание относительно поручика Лермонтова вследствие сообщений о том, что названный поручик не раз позволял себе самовольно оставлять место служения и появлялся то на водах, то в Ялте без надлежащего разрешения[320]. У Бенкендорфа были свои соглядатаи, сообщавшие ему обо всем, что происходило даже и на отдаленном Кавказе. «Помните, господа, – говорил генерал Вельяминов высланным на Кавказ, – что здесь есть много людей в черных и красных воротниках, которые следят за вами и за нами»[321].

Нечего было делать, надо было готовиться к отъезду. В квартире Карамзиных еще раз собрались друзья, как за год перед этим, проститься с Михаилом Юрьевичем. По свидетельству многих очевидцев, Лермонтов во время прощального ужина был чрезвычайно грустен и говорил о близкой ожидавшей его смерти.

За несколько дней перед этим Лермонтов с кем-то из товарищей посетил известную тогда в Петербурге ворожею, жившую у «пяти углов» и предсказавшую смерть Пушкина от «белого человека»; звали ее Александра Филипповна, почему она и носила прозвище «Александра Македонского» после чьей-то неудачной остроты, сопоставившей ее с Александром, сыном Филиппа Македонского.