Михаил Коцюбинский

Еще долгие годы шла упорная борьба с контрреволюционным отребьем на Украине. И Юрий все время находится в самой ее гуще. В 1920 году, работая в Полтаве, он выступил в качестве общественного обвинителя на заседании революционного трибунала, где судили контрреволюционеров.

Это выступление усилило к нему ненависть националистически настроенных кулацких элементов. Когда Юрий Михайлович вместе с группой делегатов IV конференции КП (б) Дробнисом, Козюрой и Мироновым ехали из Полтавы в Харьков на конференцию, кулаки налетели на поезд, стоявший на станции Ковяги.

«В вагоне в это время, — вспоминает член КПСС с 1917 года Хуторок-Маркова Гита Ушировна (жена Мифонова), — были Дробнис и Коцюбинский, а Козюра и Миронов вышли к парикмахеру.

Бандиты сразу узнали их и выволокли из вагона. Петлюровцы были хорошо вооружены, и нападение было столь неожиданным, что Дробнис и Коцюбинский не могли оказать сопротивления… По дороге в село бандиты издевались над ними… а когда Привели в село, загнали под хлебный амбар. Очнулись они от шума… Выяснилось, что часть селян требует, чтобы их вытащили из-под амбара, так как хотят послушать рассказ о «коммунии»… Превозмогая страшную боль в теле, едва передвигаясь, опираясь друг на друга, шли наши делегаты. Все село было в сборе… Не зная, что их ждет, Дробнис и Коцюбинский взобрались на импровизированную трибуну. Первым говорил Дробнис о Ленине, о партии, о героической борьбе украинского пролетариата… Юрко Коцюбинский… высокий, статный, красивый… говорит на чистейшем украинском языке, и это сразу вызывает интерес к нему со стороны селян. Он рассказал о предательстве Центральной Рады…»

Четверть своей короткой жизни отдал Юрий Михайлович дипломатической работе. Искусству дипломатии он учился у Г. Чичерина, М. Литвинова и В. Воровского.

Начиная с 1920 года Коцюбинский ведет дипломатические переговоры с Грузией, а также с Румынией и Персией, подписывает мирные договоры с Литвой и Польшей. А 27 декабря 1921 года Политбюро ЦК КП(б)У рассмотрело вопрос о «назначении уполномоченного представителя Украинской Советской Республики в Австрии». В Вену был послан Коцюбинский.

В июле 1925 года Юрия вновь направили в Австрию — первым советником полпредства СССР, а в мае 1927 года — советником полпредства СССР в Польшу.

В начале двадцатых годов Украинская советская миссия в Вене ютилась на втором или третьем этаже тесного помещения на берегу Дуная. Возглавлял ее Юрий Коцюбинский. Вена в те времена была центром украинской националистической эмиграции во главе с украинским посольством директории.

Политическая обстановка была крайне напряженной. В Советском Союзе — голод, особенно в Поволжье. Юрий Михайлович принимал все меры к тому, чтобы при участии организации Красного Креста наладить помощь голодающим.

Проводя пропагандистскую работу среди молодежи, Юрий иногда устраивал прогулки за город. Бродили по горам, бывали в лесу… Разговоры велись о советской жизни, о международных делах, о венских рабочих и их клубе. Юрий Михайлович «обладал редкостным даром пламенного пропагандиста, — вспоминает Н. В. Суровцева. — На официальных приемах, банкетах посольства… это был прирожденно светский человек со спокойными, сдержанными манерами дипломата. А среди рабочих он был до предела своим, простым, близким».

В тридцатых годах Юрий Михайлович работал заместителем наркома земледелия УССР, а потом был назначен председателем Госплана УССР и одновременно заместителем председателя Совнаркома УССР, членом Оргбюро ЦК КП (б) У.

Сейчас о Юрии Коцюбинском написаны книги, создаются кинокартины, скульптурные портреты. Его именем названы школы, улицы, музеи.

Есть прекрасный образ в последней, незавершенной новелле Коцюбинского «На острове» — агава, цветок, подобный мачте с серой короной твердых листьев, зубчатых по краям и острых на верхушке.

«Всегда волнуюсь, когда вижу агаву, — пишет Коцюбинский. — Там, где-то совсем в глубине, под серым колоколом корней что-то вызревает тайно, вбирая силу из сердца Земли, и на каждом листке, с болью отделяющемся от сердца, остаются следы зубов».

Все имеет свой час, для всего наступает свое время и свой черед. То, что зрело внутри, вдруг прорывается на волю, размыкая тесные объятья, и выносит на могучем стволе гордый цветок смерти. Овеянная ветром, близкая к небу агава видит теперь то, что не видела раньше. Ей открываются море и скалы, она первой встречает луч и последней прощается с угасающим заревом солнца, а ветер шумит в ее кроне, как в кроне деревьев.

Седые листья тем временем никнут под нею, никнут и вянут словно больные, по ним стекают дожди, синие зубы мертво блестят на солнце, крона сохнет бессильно обмякшей тряпкой, а цветок на высоком пне все так же приветствует солнце, и море, и скалы, и далекие ветры «безнадежным и гордым приветом преждевременно обреченных на гибель».