Михаил Кузмин

Личность Мори столь важна для Кузмина в это время (да и в последующее тоже), что необходимо привести большую цитату из недатированного письма Чичерину, чтобы понять, какой человек сильнейшим образом воздействовал на его жизненные установки, что Мори мог дать Кузмину в эти недели:

«От кого и в каком роде ты слышал отзывы о нем? Он был миссионером, и как миссионер должен быть прекрасный: он очень верующ, очень строго и усердно исполняет обязанности благочестия, лично ко мне очень, кажется, расположен — но: 1) это человек деятельности и деятельности чисто практической, даже физической; 2) немного слишком terre-`a-ter-ге’ный ^[98]— это миссионер для Америки, но отнюдь не монашеская святость. Это необыкновенно веселый и полный жизни человек, увлекающийся своей фантазией; в деревне его любимые развлечения — править лошадьми, стрелять в птиц и кошек, помогать косить; в городе он всегда вне дома — или в соборе (исповед<ует> или беседует в сакристии), или бесконечные курсы по городу без всякой цели, заходя из лавки в лавку, т. к. везде его знают, заговаривая со всеми проходящими, унимая дерущихся ребятишек, браня извощика, что тот стал среди дороги, — повсюду слышен его громогласный тосканский акцент, то распекающий, то фамильярный, и могучие раскаты смеха. На площади он в своей атмосфере; все знают каноника М<ори>, и он знает всю подноготную. Он не может не говорить, — это один из самых ужасных болтунов, что я знаю. Неистощимые анекдоты и даже сплетни. И потом он увлекается фантазией и строит планы за планами, не исполняя их; не говоря о том, что я обратился уже в „одного из знаменитых русск<их> комп<озиторов>“, благо там никто ничего не понимает и всем известно, что в H<^otel> de Bari (в прочтении А. Г. Тимофеева — d Russ. — Н. Б., Дж. М.)платил по 20 f в день (не говоря, что пенсион был двойной 12 и 8), что купил башмаки в 30 f. (25 f.) и фотографий на 300 f. (преувелич<ено> больше чем втрое); Жоржина Егоровна обратилась в богатейшую ('enorm'ement riche, richissima) немецкую баронессу, все шапочные знакомые — его „друзья“ и т. д. Сегодня он хочет заниматься со мной испанским, завтра обещает издавать мои вещи, потом собирается переводить мои стихи и через день забывает о своих планах; собираясь в деревню, он говорил: „Прелестные прогулки, мы будем много ходить пешком, nous parierons de la religion, de la po'esie, de tout ce que vous voudrez“ ^[99]мы ни разуне говорили ни о чем подобном, и во время прогул<ки> всегда М<ори> болтал с встречными крестьянами или осликом. Когда мы ездили все вместе, то маркиза с синьорой Польдиной в одн<ом> экипаже, я же с монсиньором и Пьетро (слуга 18 лет) в другом, причем М<ори> правил и ни на минуту не переставал говорить. Когда же мы выезж<али> в 3 экипажах, монсиньор оставлял неблагоразумно меня с 18-л<етним> очень недурным Пьетро (я не говорю, чтобы была опасность, но зная меня и только что случившееся можно бы желать большей surveillance ^[100]) во все время длиннейших прогулок и только потом, заметив, что я говорю все время с П<ьетро>, смеялся, что больше всего у меня практики в итальян<ском> с П<ьетро> или еще неблагоразумнее и опрометчивее спрашивал: „Мож<ет> б<ыть>, и ты, П<ьетро>, собираешься в Россию с Св<ятым> Луиджи?“»