Михаил Кузмин

В этой записи важно не только представление о себе самом как о соединении трех совершенно различных личностей (при этом следует отметить, что все три ипостаси являются реальными лицами Кузмина в зависимости от того, носит ли он бороду или бреется; как раз незадолго до этого момента он бороду сбрил), но и соединение пристального самоанализа с воспоминаниями о смерти матери (причем также преломленными в значительной степени через материальное, вещное) и мечтами об ином житье, в котором не последнюю роль играют комната с клопами и толпы хулиганов у Калашниковской биржи. Вообще для Кузмина приметы материального мира играют особую роль, и иногда даже кажется, что именно они определяют его отношение к происходящему вокруг. Для понимания этого умения и желания смешивать вечное и повседневное, бытовое и бытийственное, непосредственно увиденное и воспринятое из литературы показательна запись в дневнике от 7 сентября: «Обратно мы ехали на верхушке конки; двое пьяных скандалили всю дорогу с солдатом, сначала было смешно, вроде Чехова, но потом пошли пьяные выкрикиванья с надрывом, какая-то достоевщина. Пьяного высадили, он опять через минуту влез, его отправили в участок и я дал свой адрес, чтобы, в случае нужды, меня вызвали свидетелем. Какой-то человек обрушился на меня, заподозревая, что я себя выдаю за другого, и что я еврей, и разные пустяки, и он пошел за нами и все ворчал, и когда мы вошли в подъезд он еще раз крикнул: „Жидовская морда“. Меня столько раз принимали за еврея, что мне это все равно, но я понял мое отвращение от блестящих грязью улиц Петербурга, под зажженными фонарями, от Подьяческих и т. п. Это именно достоевщина, психоз, надрыв, Раскольников, полупьяная речь, темнота, безумие, самоубийство. Это то, от чего я содрогаюсь и чего не хочу и не понимаю; и мокрая грязная панель вечером на узкой с пьяными и рабочими улиц<е> Петербурга — это символ. Темная вода Невы, какой ужас; представляется бултыханье тела, участок, утопленник, все грубое, темное, грязное и в нелепости трагическое, и ненужное, и лживое. Тогда уже Бальзак или Мюссе. Нет, день — мой вождь, утро и огненные закаты, а ночь — так ясная, с луной и из окна».

Восприятие действительности через переживания именно такого рода, где различные планы бытия видятся как неразрывно связанные, пронизывающие друг друга, должно было быть близко тому кругу русских символистов, с которыми Кузмин завязал знакомство в 1906 году, — прежде всего Вяч. Иванову. При достаточно серьезных внутренних различиях в отношении к художественному творчеству, хотя бы внешне кузминская легкость, за которой ощущалась глубинная серьезность, должна была вполне отвечать представлениям Иванова о пути всякого истинного искусства, где должно непременно осуществляться восхождение «a realibus ad realiora», в каждом отдельно взятом моменте бытия — просвечивать след вечности. Вряд ли случайно в первой книге стихов Кузмина Иванову посвящен цикл «Мудрая встреча», где с наибольшей степенью отчетливости выражено представление о провиденциальном, религиозном значении любовной встречи, где эротическое неразрывно соединено с мистическим, облеченным в специфически библейскую лексику. Однако за этой внешностью таилось и внутреннее — убеждение, что все окружающее человека в мире есть не ступени к познанию Бога, а проявления Божественного сами по себе, что человек должен не преодолевать и отбрасывать окружающий его мир, а только проживая его, он может приблизиться к постижению его истинного смысла. Отсюда интерес к Кузмину и неизменное восхищение его произведениями у Брюсова, отсюда часто встречающееся в научной литературе представление о Кузмине как об одном из акмеистов, что абсолютно неверно в такой категорической форме, однако имеет под собой определенные основания на уровне наиболее общих эстетических представлений, выражаемых в художественной форме.