Михаил Лермонтов. Один меж небом и землей

Я думаю об ней, я плачу и люблю…

Последующие стихи ничего не поясняют: загадка остается неразгаданной:

Так царства дивного всесильный господин —

Я долгие часы просиживал один,

И память их жива поныне

Под бурей тягостной сомнений и страстей,

Как свежий островок безвредно средь морей

Цветет на влажной их пустыне.

Только тут – намек на разгадку, которая, может быть, да и наверняка самому поэту толком неведома.

Это – нечто святое для него, навсегда поразившее ребенка, и так непосредственно, так живо (недаром он запомнил свою мечту – «с глазами, полными лазурного огня, / С улыбкой розовой, как молодого дня / За рощей первое сиянье…»), что вся последующая жизнь, с ее тягостными сомнениями и страстями, не может ничего поделать с этим дорогим воспоминанием. И это святое спасает душу средь житейских бурь, не исчезая никуда, как «свежий островок» в пустыне морей.

Где же тут, спрашивается, разочарованный во всем денди, гордец байроненок , каким Лермонтов все-то время виделся окружающим? Никто из близких и далеких не заметил в нем эту охранительную силу, что вела его по жизни…

Вот когда Лермонтов вдруг раскрывает всем свою душу, сообщает о себе нечто очень важное.

Но вскоре, словно бы спохватившись, он снова опускает забрало, уходит в свою вечную броню:

Когда ж, опомнившись, обман я узнаю И шум толпы людской спугнет мечту мою, На праздник н е званую гостью, О, как мне хочется смутить веселость их И дерзко бросить им в глаза железный стих, Облитый горечью и злостью!..

Обман – это светский дух, маскарадная круговерть. Обман, мана, морок – сна действительности . Вот что спугнуло мечту , спасительно напомнившую о себе.

И читатель снова видит перед собой привычного себе Лермонтова, с его дерзостью и железным стихом, облитым горечью и злостью, – и вмиг забывает (помнят последнее слово!) про самое главное – про его старинную мечту ; в читателе еще плывет неуловимый туман завороженности видением поэта, но скоро рассеивается – сознание вновь погружается в сон действительности .

Стихотворение «1-го января» (как его многие называли) поразительно быстро было напечатано – уже через две недели в «Отечественных записках». Биограф П.Висковатов писал впоследствии, что «многие выражения в нем показались непозволительными». Глухие рассказы о новогодних маскарадных происшествиях, о «дерзости» поэта по отношению чуть ли к царским особам, скрывавшимся за масками, до сих пор не растолкованы, но, как бы то ни было, согласно Лермонтовской энциклопедии, нет сомнений в том, что опубликование стихотворения «повлекло новые гонения на Лермонтова».

Однако вернемся к видению , посетившему поэта на балу.

Дмитрий Мережковский косвенно соотносил это видение с ранней, в десять лет, влюбленностью Лермонтова в девочку, годом его младше («белокурые волосы, голубые глаза»), о которой поэт оставил дневниковую запись. Мережковский считал, что этот образ – воспоминание того, что поэт видел, знал до рождения, в прошлой вечности , – потому это видение и преследовало его всю жизнь.

Василий Розанов в статье на 60-летие кончины поэта заметил, что «всеобщий голос и всеобщий инстинкт указывают присутствие необыкновенного» у Лермонтова и Гоголя («сколько в них непонятного для нас!»), и, разбирая родство стиля у того и у другого, говорит о тоске виденья , которую знали оба писателя. По Розанову, «1-го января» – один из примеров сомнамбулического странствования , которое настигает Лермонтова в совсем не подходящем для этого месте – на бале-маскараде.

«Входя в мир нашего поэта, нельзя остановиться на том, что зовут его «демонизмом». Но и здесь нам поможет параллелизм Гоголя… Как хотите, нельзя отделаться от впечатления, что Гоголь уж слишком по-родственному, а не по-авторски знал батюшку Катерины (речь про «Страшную месть». – В.М.) , как и Лермонтов решительно не мог бы только о литературном сюжете написать этих положительно рыдающих строк:

Но я не так всегда воображал

Врага святых и чистых побуждений,

Мой юный ум, бывало, возмущал

Могучий образ. Меж иных видений

Как царь, немой и гордый он сиял

Такой волшебно-сладкой красотою,

Что было страшно… И душа тоскою

Сжималася – и этот дикий бред

Преследовал мой разум много лет…

Это слишком субъективно, слишком биографично. Это – было, а не выдумано».