Михаил Лермонтов. Один меж небом и землей

И потом, после боя, когда еще дымится пролитая человеческая кровь и стелется клочьями дым, поэт не опускает глаз:

На берегу, под тенью дуба,

Пройдя завалов первый ряд,

Стоял кружок. Один солдат

Был на коленах; мрачно, грубо

Казалось выраженье лиц,

Но слезы капали с ресниц,

Покрытых пылью… на шинели,

Спиною к дереву, лежал

Их капитан. Он умирал;

В груди его едва чернели

Две ранки; кровь его чуть-чуть

Сочилась. Но высоко грудь

И трудно подымалась, взоры

Бродили страшно, он шептал…

«Спасите, братцы. – Тащат в горы.

Постойте – ранен генерал…

Не слышат…» Долго он стонал,

Но все слабей, и понемногу

Затих и душу отдал Богу;

На ружья опершись, кругом

Стояли усачи седые…

И тихо плакали… потом

Его остатки боевые

Накрыли бережно плащом

И понесли…

Так близко, подробно о войне еще не писали.

Израненная плоть человеческая исходит в последнем мучении… – и тут мы снова слышим голос поэта, до этого о себе, о своих чувствах не произнесшего почти ни слова:

…тоской томимый,

Им вслед смотрел я недвижимый.

И вновь прямой не отводимый взор – теперь уже в свою душу:

Меж тем товарищей, друзей

Со вздохом возле называли;

Но не нашел в душе моей

Я сожаленья, ни печали.

Это, конечно, не равнодушие, не бесчувственность сердца – это опустошенность испытанным. Если на что и хватает сил, так только на пейзаж после боя:

Уже затихло все; тела

Стащили в кучу; кровь текла

Струею дымной по каменьям,

Ее тяжелым испареньем

Был полон воздух. Генерал

Сидел в тени на барабане

И донесенья принимал.

Окрестный лес, как бы в тумане,

Синел в дыму пороховом.

А там, вдали, грядой нестройной,

Но вечно гордой и спокойной,

Тянулись горы – и Казбек

Сверкал главой остроконечной.

Ошметки кровавой резни на земле – а вдали вечно прекрасные белоснежные вершины гор. Смерть и жизнь…

И с грустью тайной и сердечной

Я думал: «Жалкий человек.

Чего он хочет!.. небо ясно,

Под небом места хватит всем,

Но беспрестанно и напрасно

Один враждует он – зачем?»

Сколько ни отыскивай на это объяснений, от шибко глупых и до шибко умных, а ответа не было и нет.

Галуб прервал мое мечтанье…

Мечтанье – вот оно, лермонтовское определение того, на что не сыщешь ответа.

…Ударив по плечу; он был

Кунак мой; я его спросил,

Как месту этому названье?

Он отвечал мне: « Валерик ,

А перевесть на ваш язык,

Так будет речка смерти: верно,

Дано старинными людьми».

«А сколько их дралось примерно

Сегодня?» – «Тысяч до семи».

«А много горцы потеряли?»

«Как знать? – зачем вы не считали!»

«Да! будет, – кто-то тут сказал, —

Им в память этот день кровавый!»

Чеченец посмотрел лукаво

И головою покачал.

Насмешливый взгляд чеченца и его умудренное, печальное молчание – вот и все о том, кто победил ли в бою, кто проиграл… и что в этом сражении погибло.

И поэт – замолкает о войне… Он словно бы разом стряхнул с себя какое-то тяжелое наваждение.

Он снова вспоминает о той, кому зачем-то рассказал о произошедшем. Вряд ли он отправит ей свой немудреный рассказ. Однако не поведать об этом он не мог.