Михаил Ломоносов

Иные фрагменты оной оды подобны пародии: «Земля, пусти таки цветочки/ Сдивиться Флоре чтоб самой; / Жемчуга б чище их листочки, / И злато б ниже тех ценой…» Но есть и сильные строки, вовсе не хвалебные:

Проклята гордость, злоба, дерзость
В чудовище одно срослись:
Высоко имя скрыло мерзость,
Слепой талант пустил взнестись!
Велит себе в неволю славить,
Престол себе над звезды ставить,
Превысить хочет вышнюю власть,
На мой живот уж зубы скалит:
Злодейства кто его не хвалит,
Погрязнет скоро в мрачну пасть.

О ком это? Нечистый, дьявол? А не намек ли на немецкого пришельца Эрнста Иоганна Бирона, обретшего при Анне Иоанновне почти неограниченную власть? Бироновщина стала именем нарицательным. Умирая, Анна назначила наследником престола недавно родившегося внука своей сестры Ивана Антоновича, а регентом — своего фаворита Бирона (в ноябре того лее года его свергли в результате дворцового переворота).

Вскоре появилась ода «Первые трофеи Его Величества Иоанна III, императора и самодержца всероссийского, через преславную над шведами победу августа 23 дня 1741 года в Финляндии поставленные… в торжественной оде изображенные от всеподданнейшего раба Михайла Ломоносова».

В этом сочинении наиболее ценен, на мой взгляд, эпиграф из Горация:

…Сохраним же бодрость,
Твердую душу поставим против ударов.

…Читая оды Ломоносова этого периода, невольно переходишь на иронический тон. Наш великан — физически, духовно, интеллектуально — славословит младенцу, упоминает «Иоаннов меч», нагретый во вражеской крови. А воспеваемому самодержцу исполнилось всего лишь годик.

Если бы Михаил Васильевич обладал сверхъестественными (как теперь наукообразно говорят — экстрасенсорными) способностями, не слагал бы он оды в честь этого несчастного малыша. Ивану VI суждено было стать русским вариантом французской «железной маски». Его лишили престола через несколько дней после того, как появилась упомянутая ода в его честь.

Увы, таков удел поэта, слагающего хвалебные строфы на скоротечные события. Михаил Васильевич мало интересовался дворцовыми интригами. Он старался в меру своих возможностей повлиять на правителей, напоминая им о великих предках, прославивших Россию. И не к младенцу Иоанну он обращался, а к лицам, обладавшим властью.

В феврале 1742 года Елизавета Петровна объявила о назначении наследником престола своего племянника Карла Петра Ульриха (Петра Федоровича). Последовала хвалебная ода Ломоносова в его честь. И тут есть высказывания чрезмерно и, пожалуй, искусственно восторженные, не без явных преувеличений: «Цветет в России красный рай», «Млеком и медом напоены, / Тучнеют влажны берега». Можно ли воспринимать всерьез такую картину рая: молочные реки в кисельных берегах!

Впрочем, если сопоставлять эти строфы с одами других поэтов той поры, то станет понятным мнение профессионального литературоведа Евгения Лебедева. Он привел строфу:

Млеком и медом напоены,
Тучнеют влажны берега,
И, ясным солнцем освещены,
Смеются злачные луга.
С полудня веет дух смиренный
Чрез плод земли благословенный,
Утих свирепый вихр в морях,
Владеет тишина полями,
Спокойствие царит в градах,
И мир простерся над водами.

И дал высокую оценку: «Потрясающие, роскошные стихи!»

Вне исторического контекста впечатление иное. Они действительно исполнены в чеканном стиле торжественной оды того времени. Но создается впечатление, что автор, знавший толк в юморе и сатире, вряд ли с полнейшей серьезностью относился к столь явным перехлестам. Вспоминается начало книги Бытия: «…и Дух Божий носился над водою».

Возможно, речь шла о начале нового цикла творения державы Российской. После бироновщины хотелось надеяться на подъем русского национального духа. Увы, этого не произошло.

Не проявил политической проницательности Ломоносов и в декабре того же года, приветствуя прибытие Елизаветы Петровны из Москвы в Санкт-Петербург после коронации. Он воспел победы России над Швецией, а дипломатические маневры Елизаветы требовали демонстрации дружеских отношений с этой страной.

Данную оду напечатали только через 9 лет, когда политическая ситуация изменилась. В ней трудно обнаружить поэтические красоты, хотя поводы для иронии есть. Обращаясь к Елизавете, он восклицает: