Михаил Ломоносов

Это всякий раз выявляет борьба между научной явью и вымышленным мифом, — борьба, в которой, благодарение Богу, побеждает наука, в тысячу раз более лиричная, чем теогония».

Воображение Ломоносова было научно-поэтическим, особенным, быть может, не столь уж важным для литератора, но совершенно необходимым для великого ученого, философа — первопроходца в области мысли.

Одного этого, конечно же, мало. Помимо знаний, стремления к истине, упорного труда, силы воли, требуются еще и незаурядное терпение, сдержанность, ибо у таких людей всегда есть явные или тайные злопыхатели, завистники.

Отношение к научному творчеству Ломоносова со стороны многих иностранцев, членов Петербургской Академии наук было недоброжелательным. Шумахер считал нужным посылать его труды на отзыв разным специалистам и подчас добавлял, что автор хвастается своими открытиями. Их критика далеко не всегда была честной, квалифицированной. Ломоносов пожаловался на это Леонарду Эйлеру. Тот в ответном письме согласился, что такие нравы постыдны, а потому не следует «принимать к сердцу суждения, столь пустые и противные очевидности».

Михаил Васильевич, обрадованный такой поддержкой, поступил неприлично: без разрешения Эйлера опубликовал это его письмо. Узнав об этом, Эйлер написал Шумахеру: «Впредь, когда мне случится писать таким людям, буду осторожнее и отложу в сторону всякую откровенность». Увы, в науке даже талантливым ученым нередко приходилось (и приходится) быть осторожными и неоткровенными, заботясь не о торжестве правды, а о своих личных интересах.

У Ломоносова тоже были свои личные интересы вне непосредственных научных исследований. Они определялись не стремлением к чинам, званиям и богатству, а в первую очередь желанием принести наибольшую пользу Отечеству. В дополнение к текущим немалым заботам и трудам он по собственной инициативе брался за дополнительные работы.

Он занялся мозаикой и стеклянным производством. Но его начинание не получило поддержки. Чиновников и вельмож устраивал импорт подобных изделий из Европы.

«Занесенная в Россию из Византии мозаика, — писал Г. Шторм, — пышно расцвела в XI–XII столетиях и погибла вместе с культурой древнерусского феодализма… Она была погребена в хаосе татарских нашествий и княжеских междоусобий… Исключительная любознательность и универсальный гений Ломоносова были причиной временного возрождения у нас этого мастерства.

Не будучи художником по образованию… он с энергией и уверенностью берется за новое, сложнейшее ремесло, и вскоре, перейдя от пробы стеклянных масс к делу, добивается гаммы радужных и бархатно-глубоких тонов на портрете Елизаветы и серо-жемчужных на портрете Катерины II (Эрмитаж).

Вынужденный первое время работать в лаборатории, он позднее выстроил в Петербурге, близ Мойки, на подаренной ему земле, 10 каменных «покоев» для рабочих и большую мастерскую для составления картин. Главными его помощниками были его шурин Иван Цельх и мастер Василий Матвеев».

Он с отменной смелостью взялся за мозаичную картину «Полтавская баталия» (1750–1764), размером 7 на 6 метров и весом более 80 пудов. Имела она специальный деревянный механизм, с помощью которого ее можно было поворачивать в разные стороны. Это была первая из задуманных им десяти гигантских мозаик.

Работа потребовала крупных расходов, и он задолжал около 14 тысяч рублей. Его литературные недруги и тут не угомонились. Он жаловался И. Шувалову: «В Трудолюбивой, так называемой Пчеле напечатано о мозаике весьма презрительно. Сочинитель того, Тредиаковский, совокупил грубое незнание с подлою злостью, чтобы моему рачению сделать помешательство; здесь видеть можно целый комплот. Тредиаковский сочинил, Сумароков принял в Пчелу, Тауберт дал напечатать без моего уведомления… По сим обстоятельствам ясно видеть Ваше Высокопревосходительство можете, сколько сии люди не дают мне покою, не переставая повреждать мою честь».

Ему приходилось выслушивать язвительные намеки некоторых родовитых, но обделенных умом и достоинством дворян, обиженных тем, что в их круг вошел потомственный крестьянин. Говорят, молодой князь Иван Куракин, находясь среди академиков, похвалялся:

— Я — Рюрикович. Моя родословная уходит корнями к Владимиру Красное Солнышко. Кто еще здесь может сказать о себе такое? Вот ты, Михайло сын Васильев, что мог бы сказать о своих предках?

— Увы, нет. Все записи нашего рода пропали во время Всемирного потопа.

В другой раз некий вельможа, заметив, что из небольшой дыры в кафтане Ломоносова видна рубаха, съехидничал:

— Сударь, уж не ученость ли выглядывает оттуда?

— Нет, милостивый государь, глупость заглядывает туда.

Так ли было или иначе, сказать трудно. Но известно, что Ломоносов тяготился неизбежным общением с людьми, которые прямо или косвенно попрекали его «низким» происхождением, словно ум, честь, совесть, мужество и достоинство передаются по наследству. Он даже подумывал о переходе в Иностранную коллегию.