Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 2. 1941–1984 гг.

Сотни читательских голосов, звучащих со страниц книги, из предисловия к которому взята только что приведенная цитата, подсказывают возможность более оптимального и, как кажется, более верного решения проблемы. Проявляя некоторую непоследовательность, сам же профессор В. Архипов обращал наше внимание на масштабы и критерии, с которыми предлагают подходить к «Тихому Дону» рабочие-революционеры, рядовые строители социализма в нашей стране, наиболее объективные зарубежные писатели и ученые. Он приводил проницательные слова французского матроса-коммуниста Андрэ Марселя: «Именно у вас родился Шолохов, который дал миру «Тихий Дон» – красную «Илиаду»…» Это было сказано задолго до того, как увидело свет окончание повествования. А почти сорок лет спустя выдающийся югославский ученый Братко Крефт, ничего не зная о только что приведенном отзыве, назвал «Тихий Дон» русской «Илиадой», «книгой, вобравшей в себя все героическое величие человека в революции, горькую трагику отдельных людских судеб»[54].

Спору нет, «Тихий Дон» создавался в ожесточенных дискуссиях, в атмосфере напряженнейших художественных исканий, характерных для советской литературы 1920–1930 годов. Неспорно и то, что, кроме мощного таланта, успех писателя обеспечивался беспримерным знанием того, о чем он писал. Но не последнюю роль в успехе сыграли, быть может, чутьем, но, тем не менее, безошибочно выбранные традиции, на которые опирался создатель красной «Илиады». В разгар всякого рода «ниспровержений» М. Шолохов раз и навсегда определил себе в качестве ориентиров Шекспира, Толстого, Чехова, Горького. Он охотно учился также у любимых им с отроческих лет скандинавских писателей, а среди современников особенно внимательно присматривался к творчеству А. Серафимовича, С. Сергеева-Ценского, Э. Хемингуэя, Э. Колдуэлла.

Всеми уважаемый мой друг П.С. Балашов, встречавшийся с М.А. Шолоховым и до войны и в годы войны, рассказывал, что писатель не раз поражал его, знатока английской и американской литератур, большой осведомленностью в новинках иностранной литературы; М. Шолохову нравились некоторые новеллы американских писателей Колдуэлла и Хемингуэя, и он всегда спрашивал, что они написали нового; иногда высказывал критические замечания, но ценил этих писателей высоко. «Да, Хемингуэй пишет очень сильно! – говорил Шолохов. – Но иногда в некоторых вещах ему чего-то недостает». В другой раз П.С. Балашов вспоминал, что в годы войны как-то увидел в полевой сумке М. Шолохова томик Шекспира и спросил: «Почему Шекспир?» На что писатель ответил: «Он неподражаем по своей силе и глубине, по своему драматизму, столкновению сильных и глубоких страстей и характеров. Он поэтичен и очарователен. Его надо читать и читать».

Некоторые критики, догадавшись о любви М. Шолохова к классикам и некоторым современникам, поспешили после выхода в свет первых томов «Тихого Дона» обвинить его в подражании, эпигонстве, рабском ученичестве. И только по прошествии значительного времени обнаружили, что во «взаимоотношениях» М. Шолохова как с предшественниками, так и с современниками, даже с М. Горьким, элемент притяжения не уступал по силе элементу отталкивания.

Сразу же заявив себя приверженцем «чистокровного реализма», М. Шолохов сумел в «Тихом Доне» добиться на новой философско-эстетической основе масштабности, рельефности, пластичности изображения, не уступающих толстовским, напряженности духовных исканий отдельных героев и всего народа, выдерживающих сравнение с героями Достоевского, реалистической точности изображения, которая сделала бы честь Чехову, выразительности речевых характеристик, достойных Горького. Первые внимательные читатели (особенно зарубежные), уловив это, выражали свои наблюдения с предельной простотой: «Ученик Толстого», «Ученик Горького»… Но по мере углубления его творчества все чаще прибегали к уточнениям. Во всяком случае, уже в 1929 году венгр Бела Иллеш выступил со статьей, озаглавленной «Новый Толстой в русской литературе», а шесть лет спустя другой венгр написал, что в «Тихом Доне» народ нарисован с толстовской силой». О толстовской традиции в «Тихом Доне» и ее обновлении на новой идейно-нравственной основе писал в 1935 году Р. Роллан: «Те же широкие полотна, где выступают целые пласты человечества в окружении природы, тот же объективный взгляд, широкий кругозор, который отражает, не искажая…»

Сначала робко, затем все решительнее читатели и исследователи говорят о том, что та или иная черта «Тихого Дона» выдерживает сравнение с «Войной и миром». Вот строки из консервативной датской газеты, опубликованные в 1932 году: «По поэтичности «Тихий Дон» Шолохова можно сравнить с исландскими сагами и романом «Война и мир» Толстого». «Он, – писала в 1931 году чешская буржуазная газета о Шолохове, – своим могучим сельским колоритом приближается к школе Толстого…» Рецензент из югославского «Савременика» писал в 1936 году: «Шолохов настолько могучий и динамический талант, что даже Л. Толстой мог бы принять некоторые черты его творчества».