Михаил Строгов

Трактирщик предложил ему комнату хоть и бедно обставленную, но вполне приличную, где на стенах рядом с образом Божьей Матери висели изображения святых в обрамлении из позолоченной ткани. Утка с острой начинкой, тонувшая в густой сметане, ячменный хлеб, простокваша, корица в сахарной пудре, кувшин кваса, напитка вроде пива, широко распространенного в России, — все это было подано разом, хотя для утоления голода хватило бы и ужина поскромнее. Так или иначе, но он поужинал — притом куда плотнее, чем его сосед по столу, «старообрядец» из секты «раскольников», который, блюдя обет воздержания, выбрасывал из тарелки картошку и остерегался класть в чай сахар.

Отужинав, Михаил Строгов не стал подниматься к себе в комнату, а опять, без особых целей, отправился гулять по городу. Хотя долгие сумерки еще продолжались, толпа уже редела, улицы понемногу пустели, народ расходился по домам.

Почему все-таки Михаил Строгов не отправился сразу спать, как сделал бы на его месте всякий после проведенного в поезде дня? Может, он думал о юной ливонке, которая несколько часов была его соседкой по купе? За неимением других дел, он и впрямь думал о ней. Не боялся ли он, что, затерявшись в этом бурном городе, девушка может подвергнуться оскорблению? Да, боялся, и имел к тому основания. Надеялся ли встретить ее и при необходимости оказать ей покровительство? Нет. Встреча едва ли возможна. А покровительство… но по какому праву?

«Одна, — говорил он себе, — совсем одна среди этих кочевников! А ведь нынешние опасности — просто пустяки по сравнению с тем, что готовит ей будущее! Сибирь! Иркутск! То, что мне предстоит проделать ради России и царя, она собирается сделать ради… Ради кого? Ради чего? Да, ей разрешено пересечь границу! Но ведь земли по ту сторону охвачены восстанием! По степям шастают татарские банды!…»

Время от времени Михаил Строгов останавливался и погружался в раздумье.

«Вне всякого сомнения, — размышлял он, — мысль о путешествии пришла ей до нашествия! Возможно, она и не знает, что происходит!… Впрочем, едва ли, ведь торговцы в купе при ней беседовали о волнениях, охвативших Сибирь… и она вроде бы ничему не удивлялась… Даже не просила ничего объяснить… Стало быть, она знает и все-таки хочет ехать!… Бедная девочка!… Должно быть, у нее очень важные причины! Но какой бы смелой она ни была — а она бесспорно смелая, — по дороге силы могут оставить ее и, не говоря уже об опасностях и препонах, она просто не вынесет столь утомительного путешествия!… До Иркутска ей никак не добраться!»

Размышляя, Михаил Строгов шел по-прежнему наугад, однако город он знал прекрасно и найти обратную дорогу для него не составляло труда.

Прошагав так около часу, он присел на скамью, прилепившуюся к стене большого деревянного дома, который возвышался среди множества других на довольно широкой площади.

Он сидел минут пять, как вдруг на плечо ему тяжело опустилась чья-то рука.

— Ты что тут делаешь? — грубым голосом спросил его неизвестно откуда появившийся человек высокого роста.

— Отдыхаю, — ответил Михаил Строгов.

— Ты что, ночевать на этой скамье собрался? — продолжал незнакомец.

— Да, если мне понравится, — произнес Михаил Строгов тоном чуть резковатым для простого торговца, за которого он должен был себя выдавать.

— А ну, подойди-ка — я на тебя погляжу! — сказал незнакомец.

Михаил Строгов, вспомнив, что осторожность — прежде всего, инстинктивно отстранился.

— Нечего на меня глядеть, — ответил он.

И, сохраняя хладнокровие, отступил от собеседника шагов на десять.

Потом пригляделся, и ему показалось, что перед ним стоит вроде как цыган, каких немало встречается на ярмарках и столкновение с которыми ничего хорошего не сулит. Внимательно вглядевшись в сгущавшуюся тьму, он заметил возле дома большую фуру — дом на колесах, обычное жилье бродячих цыган, которых в России полным-полно — повсюду, где можно заработать хотя бы несколько копеек.

Тем временем цыган сделал два-три шага вперед, собираясь, видимо, схватиться с Михаилом Строговым врукопашную, как вдруг дверь дома отворилась. На пороге показалась едва различимая женская фигура и на весьма грубом наречии, в котором Михаил Строгов распознал смесь монгольского и сибирского русского диалекта, заговорила:

— Небось опять шпиен! Оставь его, пусть себе шпиенит, и иди ужинать. Паплука [43] остынет.

Михаил Строгов не мог сдержать улыбки, услышав, за кого его почитают, — ведь он и сам больше всего опасался шпионов.

Но тут, на том же наречии, хотя с совершенно другим акцентом, цыган произнес:

— Ты права, Сангарра! К тому же завтра нас тут уже все равно не будет!

— Разве завтра? — вполголоса спросила женщина, в тоне которой слышалось удивление.

— Да, Сангарра, — ответил цыган, — завтра. Сам отец-батюшка посылает нас… куда мы и так собирались!

Мужчина и женщина вошли в дом, тщательно притворив за собой дверь.

«Ладно, — подумал Михаил Строгов, — если цыгане разговаривают при мне и хотят, чтоб их не поняли, то я посоветовал бы им выбирать какой-нибудь другой язык!»