Михаил Тверской: Крыло голубиное

Оставалось лишь… А что ему оставалось? Может быть, впервые в жизни Ефрем не знал, как ему поступить. Возвращаться ли в Тверь и там ждать наказания от князя, идти ли Сарай, чтобы уж поскорее повиниться перед Михаилом Ярославичем. И то и это было одинаково тягостно. Да и в чем виниться-то, когда вины на нем нет. А коли нет вины — нет ему и прощения. Сам себя Тверитин не мог простить, самое тяжелое это из худшего — знать, что виноват, да не понять в чем.

Забыв о своих людях, не трогавшихся с лошадей и оставшихся позади, Ефрем бессмысленно уходил все дальше, покуда не нагнал его верхом Кряжев.

— Что делать-то будем, Ефрем Проныч?

— А?..

— Нижегородцы из выборных прибежали виниться, слышь ты, Ефрем Проныч!

— Псы! — Тверитин обернул к Тимохе грязное от пыли и пота, искаженное злобой и болью лицо.

— Да не казнись ты так, Ефрем Проныч. Князь в обиду себя не даст. А москвича-то, поди, еще скрутим, ить мы, чай, тоже…

Тимофей Кряжев и смолоду-то не больно был разговорчив, а к годам и вовсе остепенился: два слова кряду редко произносил. А тут разошелся, как соловей майской ночью, однако все даром! Как он ни старался отвлечь и подбодрить Тверитина, слова только зря расходовал — не знал Ефрем утешения. Да и у Тимохи, вопреки его песням, тоска стояла в глазах.

Нижегородцы хоть и знали вину, но каяться не спешили, навстречу окольному тверского князя шагу не ступили на зыбучий прибрежный песок — чинно ожидали его на нижнем посадском валу, обручем тянувшемся вдоль откоса.

Сам город укрывался за бревенчатым срубом неприступного, угрюмого кремника, поставленного по самому краю высоченного, почти отвесного откоса, поросшего кустьями, мхом да редкими корявыми соснами. Трудно было и нарочно удумать более выгодное месторасположение для города. С вершины откоса было видно так далеко округ, что глаза не хватало достать до края. По одну сторону синей стрелой вливалась в Волгу другая река — Ока, и лесистые ее берега проглядывались до самого окоема, где было уж нельзя отличить небесной сини от водной; по другую сторону от кремника вниз убегала Волга, разлившись до дальних, едва видных, заливных благодатных лугов, сменявшихся сосновыми борами да золотыми песчаными плесами… С этой стороны, составлявшей три четверти всего кремника, подойти к Нижнему незаметно было никак нельзя. Да и подойдя, прежде чем подступиться к высоким стенам кремля, надо было еще на откос взобраться. А нижегородский откос столь укатист, что и на богомолье трудно взойти на него без посоха. С противоположной стороны город окружали такие леса, в какие и сами нижегородцы без молитвы зайти не смели.

Кроме того, благодаря некоторой отдаленности, а главное, Божией милости, Нижний не спалила Батыева гроза. Оттого, видать — впрочем, не имея к тому решительно никаких оснований, — жители его зачастую были горды и надменны перед прочими русскими.

Одним словом, нижегородцы хоть и знали вину, но каяться не спешили, а даже напротив, чувствуя свою силу, непонятно отчего горделиво, да и насмешливо поглядывали на грязных, усталых тверичей и их вожака, пешим тащившегося по песку к ним навстречу.

Но и Тверитин не торопился. Во-первых, знал: правды он сейчас все одно не добудет, а во-вторых, и правда та стала ему уже безразлична. Правда была лишь в том, что он проворонил Юрия и не выполнил воли князя. Да и каждый шаг действительно давался ему с трудом. После трехдневной скачки ноги не слушались, сами собой подгибались, не шли, а волоклись по песку.

От нижегородцев выступил вперед невысокий, однако же крепко сбитый, будто усадистая дубовая лавка, боярин Григорий Коча. Высокая летняя шапка из тонкого белого войлока не делала его выше, а лишь подчеркивала коротконогость, общую приземистость и широту плеч. Из-под шапки выбивались густые, битые сединой волосы. Седина еще пуще оттеняла их блескучую, будто нерусскую, черноту. Черная же, длинная и широкая борода вилась кудрей, а оканчивалась ровными, словно нарочно скрученными на скалке пышными кольцами. Не имея ничего, а одну лишь такую бороду, можно уж себя чувствовать вполне значительным человеком.

— С чем прибыли, гости тверские? — сказал боярин густым, как и волосы, голосом.

— Пошто Юрия не удержали? Пошто лодьи ему дали? Али вам не ведомо, что он без права на дядю поднялся? — спросил Ефрем, будто каждым словом плевался.

— Ведали то, — спокойно согласился боярин Коча, прямо уставя на Ефрема маленькие вороньи глаза.

— Так что, любо вам вору пособлять?

— Не лайся, боярин, не у себя на Твери, — со смешком предупредил Ефрема нижегородец. — А то, что лодьями его снабдили, так то наша печаль… Не одна вода переменчива, но и люди. — Коча огладил бороду и пояснил: — Юрий-то побожился нам, что одумался, мол, святейший митрополит его вразумил и он в Орду бежит не соперничать с дядей, а мира искать. Так ли было? — оборотился к своим боярин, и те согласно закивали в ответ бородами:

— Так было, верно…

— Ум-м… — простонал сквозь зубы Тверитин.