Михаил Тверской: Крыло голубиное

Суздальскому князю давно перешло уже за пятьдесят лет. Он был высок, жилист и худ костистым, поджарым и угонистым, как у хорошего скакуна, телом. В руках его угадывалась прежняя крепость. Вопреки впалым щекам и тонкому горбатому носу, в лице его не чувствовалось злобы, угрюмости или уныния, свойственных подобным лицам. Напротив, оно было живо и будто выражало всегдашнее крайнее любопытство. Точно его хозяин всему удивлялся и как бы молчаливо спрашивал: что это у вас происходит этакое и почему без меня? Впрочем, впечатление то было обманчиво, потому как сами глаза Михайлы Андреича глядели на мир умно, холодно и безо всякого любопытства. Седые его волосы стрижены оказались коротко, а макушку светлого, как у дитя, черепа прикрывала маленькая, наподобие монашьей камилавки, круглая шапка, сотканная из шелковых ниток.

— Не знаю, как и спросить у тебя про то, Михайло Андреич. В сомнении я, — наконец проговорил Тверской.

— Да что ж, так и спроси, коли в чем сомневаешься.

Михайло Андреич был спокоен, глядел просто и взгляда не отводил.

— Ты пошто, брат, Русь в смущение заводишь? — спросил Михаил Ярославич, и брови его невольно грозно сдвинулись к переносице.

— Русь! — Михайло Андреич засмеялся, показывая по сю пору не съеденные, белые, широкие зубы. — Мне ноне девку смутить и то в радость, а ты про Русь говоришь…

Тверской смеха не поддержал.

— Русь-то, Михайло Андреич, что девку смутить — недолго. Прокричал, что ты ее суженый, она уж и заневестилась.

— Так… — согласно кивнул Михайло Андреич. Он уже не смеялся и глаза отвел на столешницу. — Ну, дак что же?

Михайло Андреич поднял на Тверского глаза, в углах которых то ли слезы скопились, то ли так отсветилась скопившаяся старческая белая слизь.

— Стар я, Миша, в женихи-то для Руси, — проговорил он с горечью, открывшей вдруг Михаилу то, что всегда скрывалось: и в этом человеке жили, жили когда-то честолюбивые устремления и великие замыслы. Не один только страх в душе, но и силу надо было иметь, чтобы смирить их и глядеть уж на мир равнодушно, будто не видя, как раздирают Русь сыновья отцова губителя.

— И я так размыслил, — вздохнув, проговорил Михаил Ярославич. — Только отчего-то вокруг иначе болтают… Знаешь ли?

— Знаю, — подтвердил старый князь.

Он помолчал, поднялся, сам налил себе и гостю из братины меда.

— Будь здрав, Михаил Ярославич!

— Будь здрав, Михайло Андреич!

Отпили немного из чаш, чтобы горло смочить для пущего разговора. Мед был душист, настоян, пенной сладостью пырял в нос. От вкуса его, что ли, Михаилу Ярославичу вдруг поблазнилось, что сидят они с братом не в Сарае, а где-нибудь на Руси — хоть в Суздале, хоть в Нижнем, хоть в Твери — и знают они с братом друг друга давным-давно, а не так, как на самом деле, только нынче увиделись в первый раз. Сколь сильно при вражде родственное отталкивает — до смертной, непримиримой ненависти, — столь скоро и сильнее сближает равных друг другу по крови. Впрочем, все мы на земле однокровники…

— Знаю про то, — задумчиво повторил Михайло Андреич и спросил: — А ты вот, поди, не ведаешь, что врагов у тебя куда как много — не одни братья московские.

Михаил Ярославич удивленно поднял глаза и ничего не ответил.

— Вот что скажу тебе… — Михайло Андреич помолчал, оглаживая бороду, в которой среди белых, седых волос встречались еще и темные, русые прядки, отчего борода его в полутьме горенки казалась мокрой, точно медом облил ее князь. — Не сам Тохта, однако люди его пытали меня: отчего, мол, не прельщаюсь я владимирским отцовским столом? Смекаешь, про что говорю?

— Смекаю, — кивнул Михаил Ярославич.

— Раздор им нужен, раздор! — проговорил Михайло Андреич, подняв к голове руку с вытянутым указательным пальцем. — Знают, что из меня раздорщика сделать — что козла оседлать, только потеха одна, а все равно им. Седин не устыдились моих. — Суздальский князь поднял чашу, припал к ней надолго. — И поделом мне! — выдохнул он, с громким стуком поставив опустошенное серебро на столешницу.

— Знать, все же верно говорят, затем ты в Орде?

— Нет, Михаил Ярославич, неверно! Я хоть слаб да стар, но смерти не боюсь — открестился я от них, отбоярился. Тебе поперек и словом не стану. А ты все ж подумай: зачем я им, старый, понадобился?

— Зачем?

— Али сам не кумекаешь?! — Михайло Андреич недовольно поглядел на младшего брата. — Стерегутся они тебя, власти твоей великой. Это ты ныне за ярлыком прибежал, а ну как силу-то почувствуешь да переменишься? Вот на то им я и понадобился. И Юрий им на то надобен. Думаешь, они волчонка-то Русью прикормить собираются? — Князь усмехнулся и покачал головой: — Нет, Михаил Ярославич, не Русью — тобой! — Он снова ткнул в Михаила пальцем.

— Что-то я не пойму тебя, брат. — Михаил Ярославич попытался уразуметь, о чем говорит ему князь. — Юрий — то ладно, с ним ясно. Ты-то зачем им понадобился, тебя-то пошто они приплели?