Михаил Тверской: Крыло голубиное

С вечера еще Домна Власьевна запасла крещенского снега. Так-то и старики всегда поступали. От крещенского снега для всего хозяйства подспорье. Колодезь и тот без него не стоит. А кинешь в колодезь хоть одну малую горсточку такого-то снега, вода в нем во весь год будет чиста и студена. Даже если во все лето ни капли дождя не выпадет. И лен белить без крещенского снега одна бесполезная маета, все одно бел не будет. Не говоря уже про хворобу — голова ли слабеет и кружится, ноги ли идти не хотят — первое дело снегом таким натереться. Хоть и простым средством кажется, а лучше мало чего придумали. Вот Домна Власьевна и Настенку крещенским снегом вчера натерла. На что уж лядащая девка, а и та разрумянилась, не только глазыньки, а и щечки у нее загорелись, пусть робким покуда, а все же румянцем тронулись.

Девка-то пообвыкла к ней — бывает, и улыбнется, а то вот руку ее возьмет в свои ручки и держит. А сама глазки прикроет, как будто молится. Нехорошо это, да уж ладно, поди, она душа некрещеная, не знает, что Бог-то есть, а тоже ведь ласки ей хочется.

Ефрема вот только дичится. Как заслышит, что он идет, вся аж стрункой вытянется, замрет и дышит-то как птаха какая, совсем невидно-неслышно…

А Ефрем, как с ней вернулся с похода, иной стал, и не узнать, вроде как в воду опущенный. Ни на дворе боле уж не потешничает с дружинниками, ни в доме с ней, старой, не шутит. Как Князевы дела сладит, ни в Тверь не идет, ни на Заманиху любезную, ни к девкам в людскую озорничать, ни на конный двор, а к себе идет в избу, к любе своей. Сидит рядом с ней, молчит. А то забубнит вдруг. Домна-то Власьевна как-то слыхала: бу-бу-бу, бу-бу-бу… А она ни гугу, ни словечка.

Этак-то он долго ли выдержит? Вон ныне праздник какой — Крещение! А он со двора за Михаилом Ярославичем в церкву, как пес прибитый, смурной поплелся — одна стыдоба. На князя-то, Михаила Ярославича, смотреть — душа радуется, а на этого идола чудского глядеть — чистое огорчение. И то, пожалеть его некому: искал-искал, а нашел незнамо чего — немку какую-то…

— Проснулась, голубка. Так вставай ужо, праздник у нас ныне — Крещение.

Сидя на постели, дева стыдливо оправила широкий, не по росту ей и не по плечам нижний ночной чехол. Ее смоляные, омытые накануне репейным настоем волосы влажно блестели.

Ничего, кроме голода, холода, страха, унижения, стыда и тоски, в последнее время Полевна не чувствовала и не знала.

Давно еще, после победы византийского императора Михаила Палеолога над болгарским царем Константином, отец ее — грек по рождению, боярин Пантелеон — остался на службе у нового тырновского правителя Тертерия Первого. Там, в Тырново, он женился, там родились и выросли его сыновья и младшая дочь Полевна. Однако как изменчивы судьбы высших правителей, так изменчиво счастье и их окольных сановников. Несмотря на то что Тертерию удалось выдать свою дочь замуж за сына Ногая царевича Чока, все же он не сумел удержать милостивого расположения могущественного, но и коварного свата. После того как в борьбе за венец хан Ногай поддержал Смилеца, следующего тырновского владетеля, оставив трон, Тертерий вынужден был бежать под защиту византийского императора Андроника. Вместе с ним пришлось бежать и семье старого Пантелеона.

Император Андроник не посмел принять у себя бывшего болгарского царя и отправил Тертерия в ссылку в окрестности Андрианополя, где, впрочем, вскоре и убил его в угоду хану Ногаю, соседу сколь грозному, столь и капризному.

Семья же боярина Пантелеона нашла прибежище на окраине империи, в маленьком городишке Добруджи. Более полугода тому назад без войны, по какой-то одним лишь им ведомой прихоти, к городу подступили татары.

Как погибли отец и братья, Полевна не видела, а мать терзали у нее на глазах. Тогда она и перестала владеть языком. Все она слышала, и многие чужие слова понимала, и сама готова была ответить, когда ее спрашивали о чем, готова была попросить о еде или о том, чтоб не били, когда ее били. А били ее всегда…

Купец, прельстившийся ее юностью и давший за нее хорошую цену тому татарину, что убил ее мать, был особенно сердит на Полевну. Он долго не мог поверить, что молчит она не притворно. Заглядывал ей в рот, пальцами тянул за язык, при этом обиженно и удивленно цокая собственным языком: надул его татарин, надул… За то он и есть ей давал меньше, чем остальным. И в Каффе, и Сарае, и на долгом пути между ними покупатели щупали ее тело, заглядывали в рот, дивились жемчужным зубам и отходили: немка, а немки не всем нужны… Чтобы хоть как-то оправдать расходы на ее содержание, хитрый купец придумал торговать ею, как девкой, пусть и за малые деньги. Но и на это пустое занятие она не годилась — царапалась и кусалась даже после побоев. Да и охотников на нее было мало — больно уж отощала.

Теперь больше всего Полевна боялась и ждала каждый день и каждую ночь, что рыжий огромный русич, что пока лишь тихо брал ее руку и иногда говорил с ней, начнет ее бить.