Михаил Тверской: Крыло голубиное

— Пошто измену ладите? — тихо и как-то устало спросил. Михаил Ярославич. Так не про измену спрашивают, а про мелочь обыденную. Однако новгородцы аж дернулись, забегали глазами, как тараканы запечные, по стенам да потолку.

— Не ведаю, о чем спрашиваешь… — отвел глаза и святой отец.

— Я ли по вашим жалобам не отзывал людей своих от вас? Я ли не держусь Феоктистовой грамоты и даже в голодный год ничего, кроме ваших даров, не взял с вас сверх того? А ты меня упрекаешь, отче? Говори, в чем еще провинился!

Владыка Давид вздохнул. Молод он был еще с Михаилом-то спорить, да и ради Новгорода врать не умел.

— Нет на тебе вины, великий князь, — понурился епископ.

— Я слова менять не стану: покуда не откупитесь, ни хлеба вам, ни мира не дам…

Мир тогда установился скоро, но был он еще более ненадежен, чем прежде. Как рыхлый весенний лед на реке.

Новгородцам за свою опрометчивость пришлось заплатить тысяча пятьсот гривен серебряных. И то сказать, маловато взял с них великий князь.

Может быть, и надо б было отступиться ему покуда от Новгорода и собирать иные земли. Может быть. Но не мог Тверской, потому что знал: лишь только он отпустит его, сей же час вокняжится у Святой Софии московский князь, и тогда скрытая распря тут же прорвется войной, причем войной доселе невиданной, войной, в которой заполыхает вся Русь. Он же пришел на великий стол вовсе не для того, чтобы русские убивали русских.

И худой мир дорог, когда другого нет.

И все же Михаил Ярославич не оставлял надежды и новгородцев привести по уму к одной воле. Время надобно было ему для того. Мир и время. Но оказалось, ни того, ни другого не осталось у великого князя.

В конце августа одна тысяча триста двенадцатого года пришла из Орды глухая, как дальний гром, весть: умер Тохта.

4

Много воды утекло с тех пор, как отворил великий князь торжские ворота хлебным обозам для Новгорода. Пять лет прошло, пролетело, минуло. Время то тянулось татарским волоком, как в те два нескончаемо долгих года, что провел он в Сарае перед новым ханом Узбеком[91], то летело выпущенной стрелой. Только цели не достигало — ничего не стронулось к доброму в противостоянии Твери и Новгорода. Лишь пуще обоюдной злобы прибавилось. Да и как ей не прибавиться, когда год от года та злоба свежей кровью напитывается. Господи! Сколько же той крови пролито попусту!

Разумеется, и Москва от той вражды в стороне не осталась. И, скорее всего, ту вражду Москва же и сеяла, как сеет пахарь худое зерно: авось да взойдет.

Началось все как раз тогда, когда Михаил Ярославич вынужден был отправиться в Орду на поклон новому вольному царю хану Узбеку.

В том, тринадцатом, будь он неладен, году корелы, сделав измену, впустили шведов в Кексгольм, отмстя новгородцам поход на Ванаю, умертвили там множество русских и сожгли Ладогу. И хотя, в свою очередь, новгородцы — между прочим, под водительством Михайловых наместников — тут же отомстили шведам злодейство, вскоре после возвращения с победой вроде бы ни с того ни с сего собралось злое вече. Никаких видимых причин для обид вовсе не было, но люди сошлись на вече дружно — какие нетрезвые, а какие, особенно гневные и крикливые, не иначе как подзуженные. И ну кричать!

Мол, покуда Михаил перед ханом пресмыкается и Русь в Орде продает, мы из-за него досаду от шведов терпим! Мол, доколе такое будет?!

Ну и остальные кричат, разумеется: Русь продает! Доколе!

Много ли времени надобно русскому человеку, чтобы найти виноватого?

Ну и далее как всегда: умрем, мол, за Святую Софию! Не нужен нам такой князь!

Отчего же не крикнуть, когда другие кричат.

— А что, мужи новгородские, побежимте-ка на Москву, звать Юрия! Люб он вам?

— Лю-у-уб!..

А у тех, кому не люб, и не спрашивают. А тех, кто возражает, — не слышат. Много ли скажешь русской толпе поперек, тем более когда она уж взъярилась.

— А тверскому князю — война!

— Война Михаилу.

— Умрем за Святую Софию!

— Умрем…

Отчего ж с такой легкостью мы смертью клянемся? Али и правда жизнь нам не дорога?

Как крикнули, так и сделали. Известное дело — вече, крикнуть куда как легче, чем после поворотить назад. Михайловым наместникам велено было сбираться и уходить изо всей Новгородской земли, а в Москву побежали бояре — звать Юрия.