Михаил Тверской: Крыло голубиное

В прежние времена с поединка зачинали, а ныне заканчиваем — смеялись по обе стороны. Радостно было и тем и этим, что воевать не пришлось; а и обиды не было никакой! А тут еще тверской князь потеху придумал: стравить молодцов на поле!

Ефрем пошел от своих рядов на той же каурой кобылке. Как был в одной рубахе, так и пошел, будто на смерть. Из оружия лишь меч в руках, да из сапога рукоятка ножа торчит. Ладно в последний миг кто-то щит ему сунул…

От ростовцев на вороном жеребце, бросавшем с губ желтую пену, в круглой мисюрке[28] вышел, видно, баскаков нукер[29]. Пригнулся до гривы, уши коню прикусывает, ярит, но ходу пока не дает жеребцу. Сабля в ножнах, в одной руке копье. Наконец над полем пронесся тонкий пронзительный визг — татарин дал коню повод. Только рваная трава и земля летят из-под копыт жеребца.

Ефремова лошаденка топчет землю на месте, млеет, оседает на задние ноги. Тверитин одновременно бьет ее ногами под брюхо, а уздой задирает морду, не дает сойти с места.

Замерли крики в рядах — сомнет сейчас нукер ростовского переметчика!

— Ох! — охнули разом тысячи.

Перед оскаленной мордой жеребца, когда татарину оставалось лишь ткнуть копьем, Ефрем вдруг отдал кобылке поводья, и та не по-лошажьи, а как-то по-заячьи прыгнула в сторону. Нукер пронесся мимо… Но тут же развернул жеребца и вновь пошел на Ефрема. Правда, теперь он шел Ефрему не в лоб, а обходил его лошадь сзади. Ефрем же, потеряв поводья, казалось, не мог управиться с лошаденкой и оставался совсем беззащитным. Не более чем с пяти сажен, коротко взвизгнув, нукер послал копье в его неприкрытую спину. Как миновало оно Ефрема, никто не понял. Ветром упал он с лошади и успел откатиться — кобылка с пробитой шеей замертво рухнула, где стояла.

— Ах! — вырвался общий ликующий вздох оттого, что малый снова остался жив и зрелище не кончалось.

А татарин уже не спеша, сдерживая коня, наезжал на Ефрема, который отступал, пятясь и прикрываясь щитом.

Взломав щит, взявший все же удар, сабля на излете упала на уключную кость.

— Эха… — скривился Тверитин, услышав, как ломится кость под ударом. Скосил глаза и увидел, как вздымилось покуда бескровное, белое на разрубе мясо.

Щит рука уже не держала, висела бессильно. Пора было и помирать.

Но когда в новом заходе ордынец пошел на Ефрема, тот, не дожидаясь смерти, что есть силы бросил меч здоровой рукой прямо в морду коня. Обезумев от боли, будто сунулся в огонь, конь взвился и скинул наземь не ожидавшего того седока… Подняться ордынцу Ефрем не дал. В кособоком, прыжке он упал на него, придавил грудь и, выхватив засапожник, ткнул им в открытую, напрягшуюся всеми жилами шею татарина…

Когда подбежали, татарин еще хрипел, закатив глаза и пуская губами розовые, как и у православных, кровавые пузыри. Прежде чем его унести, ростовцы подождали, пока он доскребет ногами последние шаги по земле. Удар оказался точным — мучился татарин недолго.

Тверитина взяли тверичи.

— Живой? — подскакал навстречу Помога Андреич.

— Дышить!

— Живой я! — сказал Ефрем.

— Что ж ты, так тебя так, князю не повинился? — рассердился Помога.

— Так боялся…

— Гля-ко, какой пугливый! — изумился воевода, и вокруг засмеялись. — Князь велел — живи! Помогай тебе Бог. — Помога Андреич огрел коня и скоро поскакал к Михаилу.

5

Игнаха очнулся от холода. Скинул с себя ломаные березовые ветки, под которыми, оказывается, спал. «Зачем это? — подумал он. — Тепла от них никакого, а царапают не хуже чертей…» По-стариковски кряхтя, выбрался из неглубокой ямы, вырытой зверем для недолгой отлежки. Сильно, так что не наступить, болела нога. Не отходя от места ночлега, Игнаха справил нужду, высморкался под ноги темными, кровавыми сгустками. В чистых ноздрях тут же остро и горько запахло лесной прелью и близкой гарью. И сразу вспомнилось, что случилось вчера…

С утра всем двором они пошли в луга у Десны на покос и до полдня ворошили сено, сгребали его в копенки, а потом метали стога. Один стог получился большой, как изба. Но вначале, когда стог только стал чуть поболе копенки, отец поставил Игнаху наверх, чтобы там, наверху, он принимал, укладывал и приминал навильники сена, которые снизу подавали ему родители. Мамка, по слабости или жалея его, на вилах сена давала клок, отец же, напротив, накручивал такие охапки, что рук обхватить не хватало.