Михаил Тверской: Крыло голубиное

Михаил вздохнул, подумал: «Что уж здесь на Ак-Сабита грешить да сетовать, он свое дело делает, если даже и наказано ему меня умертвить. Его дело холопское. Хуже смерть от сородича взять — все мы, русские, друг другу сородичи! — да еще от такого, кто руку твою как пес лизал, в милостях отказа не знал… И не с татарами это пришло — всегда было. Вон и Боголюбского Андрея[47] свои бояре убили за то лишь, что землю хотел сплотить. Господи, да будет ли конец этой вьюге?..»

Князь выглянул из возка.

— Ефрем! Иди сюда, рыжий бес!..

Ранние сумерки совсем омрачили свет: на воле было не светлей, чем в возке. Снег не переставал валить, и ветер злился, кажется, еще пуще, чем днем.

— Ефрем же!

Даже в темноте было видно, как лицо Ефрема, вынырнувшего из ниоткуда, горело, дышало жарким работным паром. Татарская доха (шуба с двойным, вывернутым наружу мехом) на нем распахнута, шапку где-то сронил, голос осевший, сиплый.

— Такой буран, князь… нету сил… лошади не идут… кабы не занесло… — выговорил он не враз, коротко и тяжко схватывая воздух ртом.

— Доху-то запахни, застынешь, — отворачивая лицо от ветра, произнес Михаил. Ефрем услышал. Смутился, заулыбался, обтирая мокрое лицо рукавом.

— Да нет, князь — жарко. Кони там, — махнул он рукой в сторону хвоста обоза, — спужались шибко, бесятся, того гляди, в степь уйдут.

— Кто там с ними?

— Дак все наши. Яловега-боярин, Тимоха Кряжев, Павлушка… — начал было перечислять он.

— Мурза где? — перебил его князь.

— Напереди он, со своими татарами. Дорогу торят да рыщут.

— Туда ли ведет-то?

— Да кто ж их знает, Михаил Ярославич — степь ихняя… — Ефрем уже отдышался и говорил спокойно, насколько позволял шум вьюги. — Только скажу, по мне татарин-то, слышь, княже! Без них-то уж стояли бы!

— Ну! — недовольно прервал его Михаил. — Иди уж… Да коня мне пусть подведут.

— Князь! — сипло завыл Тверитин. — Не сходи с возка, Богом тебя прошу!

— Ну! — крикнул Михаил и, подпоясав легкую шубу, спрыгнул на снег, неожиданно утонув по колено в мягком рыхлом сугробе.

«Бона как нанесло!» — удивился он.

Связанный от возка до возка арканами, поезд едва тащился, с трудом преодолевая снежную мглу.

Позади, сильно отстав, удерживая лошадей в табуне, будто рубились, страшно кричали люди.

Вскочив на коня, Михаил проскакал вдоль обоза. На душе, вопреки всему, отчего-то вдруг сделалось радостно и легко.

Проезжая мимо, он постучал плетью по крыше возка Ивана Царьгородца:

— Спишь, что ли, отче?

Отец Иван, приподняв полог, высунул неприкрытую всклокоченную голову.

— А, Михаил!.. За грехи нам посылает Господь грозу, и страх, и трепет, и недоумение прежде, чем силу дать! — крикнул он радостно и воодушевленно. — Видал, какие страсти Господни?!

— Да доедем ли? — так же весело в ответ крикнул князь, но ветер отнес его слова, отец Иван не расслышал и ответил другое:

— Молюсь за тебя…

Напереди обоза, непонятно по каким совершенно невидным приметам, Ак-Сабит со своими татарами торил дорогу.

Туда ли ведешь, мурза? — подъехав, спросил Михаил.

Ак-Сабит что-то крикнул татарам на своем языке, подбежал к коню Михаила, взял его под узду. В темноте видно не было, но Михаил точно знал, что мурза и сейчас улыбался.

— Туда, князь, туда…

— Скоро ли стан-то?

— Скоро, князь, скоро! — прокричал мурза.

И оба, перекрывая ветер, молодо расхохотались в голос, да так, что татаре, бывшие рядом, испуганно посмотрели в сторону русского князя и своего господина.

9

Лишь ночью княжеский поезд достиг стана у треклятой Желтой горы — Сары-Тау, как называли ее татары.

Каким непостижимым уму путем в сплошной снежной тьме Ак-Сабит все-таки вывел обоз на стан, Михаил не понял, хоть и находился почти все время рядом с мурзой. Обессилевшие, вымотанные бураном люди, не делая между друг другом различий, вповалку упали по клетям изб небольшой слободы, тесным рядком домов скатившейся с пологой горы, которой перед Волгой-рекой вдруг обрывалась бескрайняя Кипчакская степь. Впрочем, все это Михаил увидел ясно только наутро.

Проснувшись затемно, князь с досадой услышал тот же злой и унылый вой, под который заснул вчера. Метель, вопреки ожиданиям, не прекратилась. Готовность к чаемому дальнейшему немедленному пути уступила место вялым надеждам на перемену погоды.

За ночь изба настудилась, и выбираться из постланных прямо на пол надышанных и угретых овчин и медвежьих шкур не хотелось. Судя по тому, как рвался ветер в единственное оконце, затянутое поверх оконницы стеганой войлочной заглушкой, спешить было некуда. В дреме он дождался, покуда в соседней горнице затопят печь…

Печь затопили поздно, только когда из-под войлочной оконной затяжки уже явственно пробился серенький зимний свет ненастного утра.

— Ефрем! — позвал князь.

Явился Ефрем со смоляной лучиной, приторочил ее в светильник, отнял с оконца войлок. От света закопченные стены повалушки стали еще темней. Мрак не ушел, а только отполз в углы и там затаился.

— Чего там?

— Дак метет… — произнес Тверитин.

— Я и без тебя слышу, что метет, — проворчал Михаил недовольно. — Скоро ли кончит, спрашиваю?