Михаил Тверской: Крыло голубиное

Да и не один он знал про то, а и другие догадывались. Слышал уже Михаил Ярославич разные подбивные, прельстительные речи и от своих бояр, и от чужих, и от князей некоторых, и от прочих людей. Редко кто из гостей впрямую ли, окольно ли о том не говорил. Новгородцы, чтоб сменить у себя посадника, на то его согласия спрашивают. Разумеется, льстят, однако не без дальнего умысла… Иван Переяславский слушает Даниила, а защиты от великого князя у Михаила просит. Да что говорить, сам хан Тохта за войском для себя гонцов к Михаилу прислал. Его позвал с собой на хана Ногая, а не иного кого…

Еще год назад Михаил Ярославич был уведомлен бывшим своим холопом и серебряных дел искусником Николкой Скудиным, осевшим при ханском дворце в Сарае, о скорых потрясениях в Орде. А несколько месяцев спустя прибежали в Тверь ханские гонцы с требованием к князю (изложенным, впрочем, в виде самоуничижительной просьбы) выставить войско, какое не жаль, дабы идти тому войску вместе с войском Тохты на Ногая.

Сам Михаил Ярославич от похода уклонился. Но войско послал изрядное. Даже коней подобрали в масть — одних гнедых, не говоря уж про то, что князь распорядился отобрать для похода лучших дружинников.

Истинно говорят: зла татарская честь. Пятый месяц о той войне не было ни слуху, ни духу. Будто канули они все: и Ногай, и Тохта, и даже Ефремка Тверитин, которого Михаил Ярославич поставил во главе войска… Вот еще что сидело в груди занозой!

От того, что происходило сейчас где-то там, на краю степи, зависело и то, куда и как дальше пойдет судьба не только тверского князя, но и всей русской земли.

То, что он оказался в союзниках самого Тохты, в будущем сулило Михаилу ханскую поддержку, без которой и при благоприятных обстоятельствах трудно было рассчитывать на великокняжеский стол. И это он понимал. Однако кто мог сказать наверное, что Тохта сумеет одолеть старого, но все еще могущественного хозяина Сурожского моря[64]? А если ака Ногай все же перехитрит Тохту? Что будет с ним, Михаилом, если к власти во всей Орде придет памятливый Ногай? Тогда уж не о владимирском столе придется думать, а о том, как тверской удержать!

Вот в чем истинное проклятие русской жизни: сами основы ее зависят от чужого благорасположения!

И все-таки верил Михаил Ярославич, что и козни Александровичей, и татарская прихоть в воле Того, в чьей руце весь мир. И, полагаясь на Его вышнюю волю, не преступая обычая, он готов был ждать, сколько бы ни потребовалось, пока Господь отметит его молитвы и стремления…

Радость князю оттого, что Аннушка понесла, и правда была великая. Только покоя на сердце не было, как не было никогда.

Тревога и неизбежные мысли, одна тяжелей другой, не оставляли его и в те минуты, когда, затворившись от дел в княгининой светлице и бережно опустив голову на женин живот, Михаил Ярославич слушал, как бьется к нему его первенец.

«Куда ты, милый?.. пошто торопишься? И ты чашу жизни испьешь до дна. А ну как и тебе горьким покажется то питье?.. Прости мне, Господи, слабость мою…»

3

Не много знал милостей в жизни Игнашка, однако зачем-то судьба хранила и его. Пусть за то долгое время, что прошло с памятного лета, как остался один, он ничего не приобрел, но мало и потерял. Может, лишь имя, данное ему при крещении, имя, каким кликали его мамка с тятькой. Теперь он и сам не помнил его, отзываясь на приставшее к нему отчего-то отцовское прозвище Романец[65].

Первый год в Чернигове был тяжек для Романца. Так тяжек, что неведомо как и выжил.

Поселился он в пустой избенке на окраине окольного города, выросшего за пределами стен детинца из посадов почти на самом берегу речки Стрижень. В тот год много домов стояли пустыми: кого татары побили, кто помер, кто убежал на север. Оставшиеся жители сильно нуждались и бедствовали. В первой половине зимы мор пришел и на людей, и на скот.

Заболевшие помирали скоро. Смертный недуг не знал различий между бедными и богатыми, хватал всякого без разбора и в домах, и на улицах, и в церквах, и не было от него спасения. Стукнет вдруг человеку под грудь или в лопатку будто рогатиной, спустя день вздует железу под скулой, под мышкой, на шее или в паху, и уж повалит его в жар и трясцу. В три дня вся сила у того человека с холодным потом да с кровавой харкотиной из тела исходит. Иные не успевали и к смерти приуготовиться…

Мертвых к церквам ежедневно и еженощно свозили десятками. Священники зараз служили одно отпевание многим. Монастырские плотники для спеху корсты[66] рубили обширные, в гробы клали не по одному покойному, а, бывало, и целыми семьями. А все равно, как ни напасались, гробов не хватало, стали уж хоронить без гробов в общих скудельницах. Сколь ни обилен Божьими храмами город Чернигов, но к весне на прежних погостах возле церквей не было уже места усопшим, пришлось новую землю отводить под могилы вдалеке от церковных колоколов. Сам епископ черниговский владыка Ефимий, освещая ее, под плач и рыдания горожан молил Господа о милосердии.