Михаил Тверской: Крыло голубиное

Во-первых, спросить о таком у Ботри все равно что сухих веток в костер подбросить, во-вторых, о том пожаре уж думать забыли, а в-третьих, князь не любил, когда о нем поминали.

Акинф оживился, потянулся одной рукой за чашей, другой начал вытирать сальные, влажные губы, при этом важно закивал головой, обещая поведать чрезвычайное и спеша протолкнуть через горло обильный мясной кусок.

— Ум… эм… — Густо-утробно пробурчал он и начал было глаголить при полном внимании: — Вестимо, оне! Однако то не Юрий пожегщика посылал, а Ванька, ну, Иван то бишь, — поправился Акинф, быстро взглянув на князя, — Он, змей ядомудрый, удумал то…

— Доказано? — усмехнулся Михаил Ярославич.

— Не доказано, а чую я! — будто озлившись, выкрикнул Акинф. — Более некому!..

— Не уму ты ныне подвержен, Акинф Ботрич, а злобе. Молчи! — махнув рукой, оборвал его Михаил Ярославич и обратился к боярам: — Что это, бояре, вы все про Москву любопытствуете? Чай, мы на Твери живем. И нынче у нас не Тризна, а пир во крещение младенца Василия, — пошутил он и, весело взглянув на жену, сидевшую от него по левую руку, будто бы закручинился: — Чтой-то нам с княгиней давно славы не пели родителевой? Ох, скучно мне…

За лавками возле столов, выставленных в больших горных сенях буквицей «паки», зашумели, задвигались, потянулись к братинам с медами и разными винами, девки да виночерпии засуетились, забегали, оживляя стол новыми сосудами и блюдами с яствами.

Наконец полные чаши заплескались в руках, теряя изрядные капли, и ближние бояре да окольные, собравшиеся в этот праздничный день у князя, закричали славу и здравицы Михаилу Ярославичу, княгине. Анне и новокрещеному их сыну младенцу Василию. Правда, Василий того не ведал, а спал покуда праведным сном в плетенной из лыка зыбке, оберегаемый от залетных мух заботливой молодой и грудастой мамкой. Однако славу кричали так долго и громко, что ближним ответили дальние, а дальних оказалось гораздо больше: почитай, вся Тверь стеклась на княжий двор поздравить князя с крестинами. Кто не поленился — всяк пришел. Известное дело, чего людям надо: выпить в веселый день да поорать от душевной полноты и любви к своему государю, коли она есть — та любовь. Так что славу пели хоть нестройно, но громко, не жалея глоток и сил.

От медуш и бретьяниц[79] катили новые бочки, от поварен взамен опустелым тащили дымные, парные котлы с разваристым мясом и кашами.

А там грянули накрачеи в бубны, на разные лады задудели в рожки да свирельки трубники, заиграли девки песни, завел игру высокий и чистый, будто белая голубица на синем небе, бабий голос:

Окол города, окол города
Ходит княжев сын, ходит княжев сын…
Кичи, гуси, домой,
Кичи, лебеди, домой,
Со ржавенки,
Со болотники,
Со свежие воды,
Со Тверды со реки,
Этот наш, этот наш,
Этот наш гусенок.
Гусь серенькой,
Гусь беленькой…

Грустно, надрывно летят голоса молодух. Но здесь вперебив наступают на девок парни:

Наваримте, братцы, пива
На целую нидилю,
Лели, лели, лели, лели, лели…

«Лели, лели, лели…» — хотел бы петь и князь пустые, привязчивые слова, но он лишь едва заметно улыбается, пощипывает губами мягкий темно-ржаной ус, да вдруг ненароком накроет своей рукой послушную руку Анны. Анна на него и не взглянет, а, напротив, смущенно опустит глаза и зардеется скулами, как румянцем спелое яблоко. Кожа у нее на запястье суха, шелковиста, а ладонь потайна, горяча, когда в ответ на его тихую ласку внезапно Анна ловит его пальцы в сомкнутый кулачок.

Тесаное дерево, из которого срублен наново Князев дворец, все еще хранит в себе крепкий смоляной дух, хоть искусные древоделы и морили его, и сушили, и выдерживали, как положено. Да ради одного того духа и срубил себе князь взамен сгоревшего опять деревянный дворец, а не каменный, как советовали ему бояре. Что проку в камне — только что не горит. Однако не станет на то Его воли, и в камне не упасешься… Много есть Божьих чудес на свете: бывает, что и на одной улице во время пожара каменная церковь дотла выгорает, а деревянная жива остается. На людской век и дерева хватит, и деревянным смолистым духом дышать и не надышаться. И каждая плаха, попробуй тронь, поет по-своему.

«Эх, лели, лели, лели…»

Всякий в жизни бывает счастлив. Только не всякому Господь дает счастье свое сейчас узнать, как раз в тот миг, когда оно и приходит. Иной проморгнет его, иной не заметит, а как спохватится — уж нет его, будто и вовсе не было. Чаще-то человек счастья не видит, но вспоминает о нем спустя годы, в лихую минуту или уж вовсе на смертном одре. Оказывается, вот оно — было! Чего же я маялся по свету, иного искал? А то и вспомнить не может, будто стороной прошел мимо жизни. Но каждому дана Его милость. Только чтобы понять ее, надобно не пропустить один лишь короткий миг, который потом и называем мы счастьем.