Михаил Ульянов

— Тогда этого всего ещё не было. Потом стал себе позволять чуть-чуть. Но такого, чтобы прислоняли, уже не было. А с некоторых пор к спиртному вообще стал равнодушен. Никакой радости оно мне не доставляет. Да и курить бросил, сделал Алле Петровне подарок на день рождения. На горло стало действовать. Я бы не потянул такие спектакли, как «Ричард», «Антоний и Клеопатра», «Степан Разин», «Наполеон». Правда, помню премьеру «Председателя» в «России» в 1964-м. Пока снимался, грамма не выпил. Когда шёл в кинотеатр, над знаменитой пивнушкой на Пушкинской площади висел огромный плакат: «„Председатель“. Премьера!». А когда мы выходили после премьеры кланяться, мне шепнули, что фильм уже запрещён и будто разосланы уже телеграммы по всем обкомам, райкомам партии, чтобы картину сняли с проката. После премьеры мы с автором сценария Юрием Нагибиным, который тоже крепко закладывал, загудели с горя у него на даче в Красной Пахре. Когда утром проснулся, первое — захотелось похмелиться и закурить. А всё оказалось ложной тревогой. И какой в фильме криминал? Возвращается мой герой, Егор Трубников, после войны, потеряв руку, в родное село. Становится председателем колхоза, где работают одни бабы… Жизнь. Мне потом, в 1966-м, за эту роль Ленинскую премию дали.

— Между прочим, Юрий Маркович Нагибин на совещании молодых писателей, где он вёл у нас семинар, рассказывал в застолье, как бурно вы тогда отмечали выход «Председателя». Говорил, что Миша Ульянов — благодаря Аллочке — сгусток воли.

— Какой там сгусток!

— Кстати, на этой же «Белоруссии» Владимир Высоцкий с Мариной Влади в конце семидесятых плавали по Средиземному морю. Мне наш старший матрос Саня рассказывал, как ходил Высоцкий по палубе на руках от восторга, пел тут, выпивал в «Орионе», в «Одессе», в «Клиппере»… Тоже капитан угощал. В Монте-Карло Высоцкий проиграл много, Марина еле-еле от игорного стола оттащила… Как, по-вашему, тоже талант, загубленный водкой? Или просто уже спел всё, что мог, и потому так рано ушёл? Не случайно же написал: «Мне есть чем оправдаться перед Ним…»

— Я так близко не был с ним знаком.

— А мне запомнились ваши слова у Театра на Таганке во время прощания с ним. Я тоже в той неимоверной очереди стоял тогда. «В нашей актёрской артели большая беда, — сказали вы. — Упал один из своеобразнейших, неповторимых, ни на кого не похожих мастеров. Говорят, незаменимых людей нет — нет, есть! Придут другие, но такой голос, такое сердце уже из нашего актёрского братства уйдет…» — Художник Михаил Шемякин говорил, что Высоцкий вас очень любил, восхищался, много рассказывал о вас, когда бывал в Париже, в Нью-Йорке…

— Правда? — польщено сверкнули глаза Ульянова. — Встречались в основном в буфетах киностудий, в театрах, у нас, у них на Таганке… Вообще скажу тебе, что артисты пьют не больше других людей. Просто они на виду. Что сказать о Высоцком? Несчастный он был человек — не мог остановиться, входя в «пике». Больной был. Если бы он был другой… но он бы и другой певец был. Или вообще такого певца не было бы. Надорвал он себя. Угробил. Но это всё общие слова, которые ничего не дают в его понимании…

— В шестидесятых, когда он только начинал как актёр, его маленьким Ульяновым называли.

— Я знаю только одно: он мне помог в работе над «Братьями Карамазовыми». Как человеческий тип. Этот вот беспредельный, безудержный загул в тоске по идеалу, что ли… У американцев, к примеру, такого быть не может. Они спиваются, но по-другому. Этот же спивается, жалея всех. И себя жалея. И весь мир. Может всё, последнюю рубаху отдать. Или положить голову за идиотскую идею какую-нибудь. Замечательная фраза есть у Мити Карамазова: «Широк русский человек! Широк! Надо бы сузить».

— Так вы говорите, что роль Мити Карамазова — случайность?

— Не совсем. До этого ведь я сыграл Председателя, что очень пугало режиссёра Пырьева, взявшегося за «Карамазовых». Он меня боялся, пробуя.

— Боялся в каком смысле?