Михаил Васильевич Ломоносов. 1711-1765

Для опровержения мнения об «игре природы» призываются на помощь анатомия и химия. Признав, что мамонты — ископаемые слоны, статья ставит вопрос, как они «в Сибирию пришли», и отводит возможность появления этих костей в результате походов Александра Македонского или «всемирного потопа». Нельзя поверить, чтобы вода «не скорее бегу слонов разливалась». Потонувших слонов вода не могла занести в Сибирь, так как «никакое тело на воде без парусов и весел скоро и в прямой линии итти не может».

Наконец, отвергается мнение Татищева, полагавшего, что «равная теплота на всей земле была», так что слоны «везде на нашей земле жить могли». Но статья целиком разделяет мнение, что слоны были давними обитателями Сибири, причем нет нужды, «чтоб слонов обще, а особливо старых и северных, за так нежных почитать, какие ныне Индианские или Цейлонские слоны суть». Автор пытается представить себе мамонтов в естественных условиях Севера, к которым они должны были приспособляться, а также причины их вымирания и исчезновения: те, что «выше к Северной стране обретались, не так хорошую пищу имели» и меньше размножались, а со временем сами «к южной стране перешли».

Статья дает образец научного подхода к изучению явлений и критического разбора существующих гипотез, последовательности и независимости суждений. И замечательно, что именно в этом направлении шла впоследствии и пытливая мысль Ломоносова, подробно разбиравшего в своем сочинении «О слоях земных» происхождение мамонтовых костей в Сибири.

Знакомство Ломоносова с открытиями передового естествознания должно было подорвать у него всякое доверие к старой схоластической премудрости и привести к решительной ломке всего его мировоззрения. Светлый ум Ломоносова позволил ему скоро преодолеть этот мучительный кризис и раз навсегда уяснить себе, что ответ на все волнующие его вопросы можно найти только на путях подлинного познания мира, открываемых новой наукой.

Передовое научное и философское мировоззрение Ломоносова складывалось в России, зарождалось в русской демократической среде, из которой он вышел и в которую он попал с первых дней своего пребывания в Москве: пестрый мир торгующих крестьян, бывалых поморов, ремесленников, мещан, приказных, низшего духовенства. Тут были канцеляристы и стряпчие, лекари и подлекари, крепостные мастера и художники, получившие обрывки образования, русские начетчики из простонародья.

Главными коноводами всей этой разношерстной братии были бурсаки. «Руководителями и передовиками этой интеллигенции, — писал известный историк русского быта И. Забелин, — были грамотные люди, больше всего из отставных и не окончивших науки школьников Славяно-греко-латинской академии, особенно в лице приказных».[119] С этой низшей интеллигенцией смыкались, жили одной жизнью и представители технических профессий, каких уже было немало в Москве и по всей России. Стремительное развитие русского народного хозяйства, разработка недр и лесов, рост мануфактур и торговли, возникновение крупного кораблестроения, горно-металлургической промышленности и т. д. вызвали огромную потребность в технической интеллигенции. Академия была постоянным и притом почти единственным резервуаром, откуда многочисленные государственные ведомства забирали к себе молодых людей, знающих латынь, для подготовки самых различных специалистов.

Практический характер требований, предъявляемых к Спасским школам петровским государством, накладывал на них своеобразный отпечаток. Согласно «Духовному регламенту», ученик академии, поступив в класс философии, был обязан принести публичную присягу в том, что он будет «готов к службе, до которой угоден есть и позван будет указом государевым». Затрачивая на учащихся «иждивение», выплачивая им «жалованье», государство смотрело на них как на своего рода служащих, которыми считало себя вправе распоряжаться.

В составленной в 1728 году Синодом подробной ведомости указано, что за двадцать восемь лет — с 1701 по 1728 год — из учащихся Славяно-греко-латинской академии вышло в духовенство (в том числе и в монашествующее) всего 68 человек, в то время как на гражданское поприще ушло 168 человек, причем только в Московский «гошпиталь» «для учения хирургической науки» было отпущено 63 человека.