Михалыч...

— Где служил? А в Германии. Ещё Сталин был жив. Сначала в Смоленске пол года, а потом в Германии. Всю объехал. Я и на «Студебеккере», американском грузовике, ездил. Хороший грузовик был. И генерала возил на «Минерве». Шикарная такая машина. Бельгийская! И на ихнем «Опеле»… А ты чё так удивляешься? В Германии. Да-а…

У меня чуть кусок хлеба изо рта не вывалился. И глаза мои так округлились… Михалыч торжествовал. Он просто сразил меня такой новостью. Я засыпал его разными вопросами. Мне, человеку, ни разу не побывавшему за границей, было интересно всё. Но Михалыч не отвечал на мои вопросы. Он рассказывал то, что хотел рассказать.

Очень хорошая там у них природа. Богатая! И климат хороший. Всё растёт! — развивал он интересующую его тему. — Деревья у них красивые, большие! И много разных. У нас тут что? А? Вон — берёзы, осины, тополь. А что тополь? Дерево гнилое. Ну, ещё сосны да ели. Но ёлка тоже материал не тот. А у них там. И дум и клён и липы, знаешь, какие большие, и всякие другие деревья хорошие. Так ведь и яблоки и вишня. Всё растёт. А цветы? Чуть не круглый год. И травка зелёная всю зиму, и земля не промерзает. Снега-то нету. Так, выпадет день-другой. Ох, немцы переполошатся тогда.

Тут Михалыч засмеялся сам себе, налил стаканчик и выпил, как два предыдущих.

Он много говорил про то, какие у немцев хорошие коровы, что после войны они быстро всё почистили, «подмели» он сказал. Что сами они люди очень хорошие, добрые, всегда поздороваются. Но что с ними нужно всё равно держать ухо востро. Что едят они просто. Всё у них не вкусное, кислое какое-то. Что пиво у них «доброе», а «шнапс ихний — сивуха поганая», и голова от него сильно болит.

— А постройки у них все на века. Всё они делают на века. Вот ездил я мимо одной деревни три месяца туда-сюда, там один немец строил сарайчик такой у дороги. Это недалеко от Бишевсверде было, городишко такой у них на юге, как щас помню. Ну, не сарайчик, а домишко. Не знаю для чего. Дом-то у него рядом стоял. А он строил домишко. Не баню. Бань у них нету. У них и уборные и ванны, всё в доме, даже в деревне. А он домишко строил. Еду утром, он ковыряется, вечером еду, а он всё своё. Так ведь сделал, один. Из камня сложил. Залюбуешься. И на века. Три месяца я мимо него ездил. Уже здороваться стали. Я ему погудю, а он мне рукой помашет. А потом смотрю, закончил, всё. Я даже остановился. Вышел, посмотрел. Всё тютелька в тютельку сделал мужик. Красиво, аккуратно.

— Не то, что мы, да? — не без издёвки спросил я.

— Да уж конечно! Нам бы немцы за такую нашу работу руки бы поотрывали, а не то, что денег дали, — искренне согласился Михалыч. — А у них по-другому нельзя. Там же кругом всё красиво, чистенько. Я бы тоже так смог. Так даже веселее, когда красиво. Только не надо тут этого. Лучше, чем как надо, не надо. — сказал он странную фразу, которую я тут же запомнил. — Иногда можно маленько получше, под настроение. Но маленько.

Он ещё рассказывал что-то. Но потом ему надоело, и он заёрзал. Было уже темно, и комары стали заедать.

— Пойду-ка я схожу тут, к одной моей… — он замялся, — приятельнице. Пока не поздно, схожу. Чаю попьём. Я ей обещал. Ты тут всё собери, занеси на место, вот тебе ключ. А я схожу. Банку не разбей. Молоко допьёшь, банку надо вернуть.

Он посмотрел на бутылку самогонки, в которой осталась едва треть содержимого, вырвал из хлеба мякиш, заткнул им горлышко бутылки, встал, взял со скамейки свой стаканчик. Михалыч три раза стряхнул стаканчик в сторону, вытрясывая из него последние капли. Потом он засунул стакан в один карман, а бутылку в другой.

— Да! По деревне не шастай. Ложись спать. Ну, в общем, из школы не ходи, — сморщившись и заметно пьяно сказал он. — Куда тебе здесь ходить. Нечего тут искать. Девки у тебя в университете лучше, грамотнее. А пацаны отмудохают без разговоров. Им же городского поймать — это же слаще сахару. Да ещё пьяные какие попадутся. А ещё ножик у кого-нибудь будет. Не надо тебе этого, — сказал он и пошёл со школьного двора. Пройдя шагов десять, он остановился и оглянулся. — Я приду утром, разбужу тебя. Спать неприду. Я пьяный храплю сильно, говорят, да ещё и матюкаюсь во сне. А в пятницу в баню пойдём. У моих тут знакомых баня хорошая, звонкая, — на этих словах он сжал руку в кулак и потряс им, — возле речки прямо баня. Печку я сам ложил. Давно уже. Я тебя попарю.

Тут он развернулся и пошёл прочь.

Больше я с Михалычем не разговаривал никогда.

Но тогда я об этом не знал. Я стоял, смотрел ему вслед. У меня не укладывалось в голове то, что вот, человек родился в глухой сибирской деревне, ни черта, кроме таких же деревень да посёлков не видал, ну разве только выезжал в город за какой-нибудь надобностью, да и то несколько раз в жизни. И вот он исколесил всю Германию. Он видел совершенно другую жизнь… Но вернулся спокойненько. Всё про всё понимает и не хочет ничего. А почему же я —то хочу?…