Мико

Дойдя до густой сосновой рощи, они наконец укрылись от ветра в укромном уголке. Внизу, слева от них, шумела река. С того места, где стояли Акико и Сайго, нельзя было разглядеть ни индустриальный комплекс за Кумамото, ни даже маячивший вдали вулкан Асо с плюмажем из пемзы и горячего пепла. На мгновение показалось, что можно быть отторгнутым от всего, что составляет привычную структуру жизни.

Прислонившись спиной к искривленному стволу старого дерева, Сайго, скользнув вниз, опустился на корточки. Акико присела справа, рядом с ним. Не поворачиваясь к ней, он продолжал смотреть прямо перед собой на ломаную линию скрещенных ветвей, белых под снегом и льдом.

Акико глядела на его гордый профиль. Как бы то ни было, он оставался для нее загадкой. Впрочем, она подозревала, что загадкой он был и для самого себя. Хотя он был склонен к самоанализу, может быть, в большей степени, чем это свойственно людям его возраста, его стремление разобраться в себе не было самокопанием. И Акико думала, что сжигающее его пламя ненависти может быть обуздано им самим. Но вместе с тем она опасалась, и, по-видимому, справедливо, что, если ненависть погаснет в Сайго, он просто погибнет. Она была основной его пищей, материнским молоком для его духа.

Акико подозревала, что зло владело им. Но тем не менее ее тянуло к нему. Было ли это вопреки или вследствие него? Находясь рядом с ним, она испытывала страх, будто вирус, поразивший его душу, был заразен. Но в то же время она ощущала, как крепнет ее дух.

С Сайго она чувствовала свою принадлежность времени и месту. Дух Сайго был духом человека вне закона, но не изгнанника, каким всегда чувствовала себя она. У изгнанника нет ни социального статуса, ни достоинства, ни чести. Она вспомнила гейш, которых увидела той ночью в ресторане, с черными щелкающими зубами и неестественно белыми лицами, покрытыми рисовой пудрой; она вспомнила те чувства, которые испытывала, разглядывая их.

Потом Акико подумала о том, как редко вспоминает она Икан; в этих воспоминаниях было что-то болезненное, будто она боялась высвободить в себе какое-то ужасное, внушающее отвращение существо. Несмотря на то что Акико давно покинула дом Икан, она не могла избавиться от чувства безграничного презрения к куртизанкам. Разве не была Икан рабой? Разве могла она, работавшая в богатом благополучном районе, рассчитывать на замужество? Было ли в этой жизни место достоинству, чести?

Акико не могла даже гневаться на свою мать, ее чувства были погребены под слоями непонимания. Она чувствовала лишь презрение к тому, чем была ее мать, чем она занималась.

Икан была изгоем и, даже не осознавая этого, Акико считала себя такой же.

Но теперь Сайго показал ей, что есть иной путь, по которому она может идти. Ибо объявленный вне закона продолжает обладать статусом, достоинством и честью. Древняя японская традиция освящает неуспех — триумф идеального над действительным — и подтверждает это без всяких колебаний.

Сидя рядом с ней, Сайго чувствовал, как внутри него растет напряжение. Злоба и желание причинить ей боль вспыхивали в нем.

— Должен же быть конец, — сказал он.

Ветер подхватил его слова, бросил их, ломая о стволы покрытых снегом сосен. Сайго все еще не поворачивался к ней. Но вот его голова дрогнула, и Акико ощутила, как его тело напряглось.

— Тебе, может быть, интересно, кто та девушка, которую я привел несколько недель назад? — Его голова опустилась так, что коснулась подбородком груди. — Я ее люблю.

Акико почувствовала, как лезвие ножа вошло ей под ребра и медленно повернулось там, как он и хотел.

— Ее зовут Юко, и она изменила мне. Изменила мне с моим двоюродным братом. Он гайдзин! “Итеки”!

Два последних эпитета Сайго выкрикнул с таким неистовством, что Акико даже зажмурилась.

Губы Сайго снова сложились в подобие улыбки, больше напоминавшей звериный оскал.

— Ты спросишь меня, как гайдзин может быть моим братом? Так вот, у моей матери, Итами, был брат, гордый и благородный человек великой самурайской крови. Его звали Цуко. Зимой тысяча девятьсот сорок третьего года, после смерти командира, он получил под командование гарнизон в Сингапуре.

Там он с честью служил императору до сентября тысяча девятьсот сорок пятого года, когда численно превосходящие британские войска взяли город. Он не смог удержать его. Они были окружены и умерли, защищая честь Японии, как приличествует настоящим самураям. Цуко умер последним. “Итеки”, которым он отрубал конечности и головы своим катана, изрешетили его пулями. Британцы, как и все варвары, не имеют представлений о чести.

Дядя был женат на женщине, очень красивой, но сомнительного происхождения. Говорили, что у нее в роду были китайцы. Она, должно быть, околдовала Цуко, поскольку он не обращал внимания на слухи.