Микроурбанизм. Город в деталях

Нужно заметить, что два приведенных примера – это крайние случаи, представленные рассказчиком в качестве наиболее ярких иллюстраций. Так или иначе, исходный ландшафт фреймируется особым образом, будь то поиск тайных троп или локализация вымышленных смертельно опасных аномалий. Метафрейм игры, структурирующий заброшенность как локацию, содержащую в себе нечто запредельное – скрытое или существующее конвенционально, – дает участникам доступ к особой территории города, закрытой для повседневности: территории, где коренным образом меняется символическая составляющая городского пространства.

Оптические режимы

Заброшенность провоцирует настройку оптики наблюдателя, выбор режима восприятия. Фотосъемка – это и предел концентрации наблюдателя на внешнем впечатлении, попытка схватить момент и в то же время – один из распространенных способов диалога фотографа и места, проявляющий и позицию снимающего, и особенности места:

Во-первых, там есть такие забавные граффити, когда в одном месте нарисован чертик, в другом – еще кто-то, вот не помню, точнее, они на стене, на расстоянии примерно… Чертик, еще кто-то и ангел. И, короче, там фоткались Паша, Лиса и еще кто-то. Вот, и они встали, получается, наклонились, и у Паши там были рога такие, у Лисы – что-то типа крылышек, и у кого-то еще, я не помню что, ну такая прикольная… (А. Е., 23 года, руфер, фотограф).

Попадающая в кадр действительность осваивается, становится обжитой за счет активного телесного встраивания в нее участников фотосъемки, оптического соединения. Присутствие фотографа делается особенно ощутимым благодаря выбранному ракурсу, присутствие модели – благодаря занимаемой позиции в пространстве. Таким образом, фотографирование заброшенных объектов – значимая часть стратегий их присвоения, достигаемого, помимо прочего, за счет очеловечивания безлюдных пространств, подчеркивания, их пусть и кратковременной, витальности. В этом случае фотография превращается в свидетельство, подтверждающее реальность наблюдаемого.

Наблюдатель, перед которым разворачивается весь текст города, получает особую власть – власть всевидения. “Гигантский поток скован взглядом, превращен в текстурологию”[60]. Помещаясь в пространство, недоступное другим, он видит и недоступный другим город, пытается прочесть его, определить логику городской жизни:

Как бы всегда это новое место, новое ощущение. И для меня, например, часто это возможность взглянуть на улицу, на машины, на поток людей, который просто идет, и вот люди, они там идут-идут-идут, там какой-то переход, они там его переходят-переходят, там еще что-то. И взглянуть на это сверху, посмотреть, как оно движется… Ну я говорю, люди, есть, наверное, какая-то система, что они… Этот движется туда, этот движется туда, этот то-то-то (Н. Г., 27 лет, любитель истории, фотограф).

Удовольствие от пейзажей, открывающихся с крыши, сливается воедино с наслаждением от самой возможности видения, сопряженной с контролем и пониманием города, расстилающегося у ног:

Вообще очень кайфово в таких случаях, как бы, очень кайфово видеть улицы. Ну, классно видеть центральные улицы, потому что они очень оживленные, там много светлого, и так далее. Ну, ты смотришь на город по-другому. То есть в принципе ты видишь это все сверху, и не знаю, как это переобъяснить, ты переосознаешь это все, что ли (И. Ч., 20 лет, трейсер, руфер, DoZoR).

Именно в такие моменты созерцания города происходит наибольшее погружение в атмосферу места, откуда наблюдатель взирает на окрестности: