Мила'я любовь (СИ)

- Нет, - буркнула я, дожевывая свой сэндвич с салатом и ветчиной. - Двойку

получила по литре. Завтра придется переться ни свет ни заря, чтобы рассказать это

чертово стихотворение Арсению Валерьевичу. Дался мне вообще этот Бунин! И

Пушкин, и Толстой, и Достоевский с Лермонтовым! Можно подумать без них и их

шизофренических писулек вся моя жизнь пойдет под откос.

- Твоя мать тебя за это по головке не погладит, - ухмыльнулся Ромка, но встретив

мой колючий взгляд, нахмурил брови. - Ты порвала с Темным?

- Угу.

- Что он сказал?

- Рассмеялся мне в лицо и послал на все четыре стороны, - хмуро сообщила я.

- Надеюсь, он не распускал рук? - сжал кулаки Ромка.

- Ромка! Это было всего лишь раз...

- Милка, ты дура влюбленная, а я - твой друг. Я вижу все так, как оно есть на

самом деле. Темный твой подлец, каких еще поискать. Я никогда ему не доверял, а

после того случая в баре...

- Ром, проехали. Давай не будем об этом.

- Ладно, - Ромка поднялся из-за стола. - Я побежал. У нас сейчас английский. А ты

не вешай нос. Завтра наступит новый день.

- Ага, - криво усмехнулась я. - Новый день - новые заморочки.

Ромка улыбнулся.

- Новый день - новые решения, Милка. Ну все, давай! Вечером спишемся.

- Пока, - улыбнулась я другу. - Спасибо, Ром.

- Не за что, - похлопал он меня по плечу и, закинув ранец за спину, выбежал из

столовой.

Я брела по узенькой аллее и размышляла над насмешками самой жизни, которые

с завидной очередностью сыпались на мою бедовую голову. Эта чертова школа

меня достала. А хуже всего то, что моя мать - директор этой самой школы. И

воспитывала она меня одна - отец погиб в аварии пять лет назад.

Алла Викторовна - интеллигентная, целеустремленная, абсолютно состоявшаяся в

жизни личность - мечтала о таком же будущем для своей дочери, которая - увы! -

представляла это самое будущее диаметрально противоположным. Можно

представить ее потрясение, когда я заявила, что после девятого класса хочу пойти

работать. Я ненавидела учебу и все, что с ней было связано. Единственный

предмет, который я по-настоящему любила, это урок рисования. Но с девятого

класса его заменили на черчение, и мое нахождение в школе и вовсе потеряло

смысл. Зачем мне эти косинусы, катеты, деепричастные обороты, если я рисовать

люблю и собираюсь посвятить этому свою жизнь? Может кто-то объяснит мне, к

чему весь этот бред с оценками, аттестатами, успеваемостью и неудами? Как это

скажется на моей дальнейшей жизни? Ведь существует куча примеров, когда

троечники становились успешными и всеми уважаемыми людьми, а отличники

спивались и побирались где-нибудь на паперти или работали техничками и

дворниками. Нет, я, конечно, с уважением отношусь к любому труду - будь то труд

шахтера или юриста. Я согласна с тем, что все профессии важны, все профессии

нужны. Но я не понимала - и вряд ли когда-нибудь пойму - зачем родители

муштруют своих чад, заставляя их зубрить, чертить, сочинять, - и все из-за каких-

то оценок, баллов, отметок. Бред! Другое дело, если ребенку нравится чертить или

сочинять или рисовать. А иначе какой в этом смысл? Аттестат - это бумажка,

которая с годами истрепется, выцветет, потеряется, а вот тумаки, обидные слова и

клише, ярлыки типа "неуч", "бездарь", "тупица" выжигаются на детских сердцах и

сердцах подростков жестоким лазером и их не сотрешь, не замажешь, не

вычеркнешь.

Я ожесточенно вытерла катящиеся по щекам слезы и пнула валявшийся под

ногами камушек. Вот папочка понимал меня. Он называл меня "моя маленькая

леди" и всегда учил творить добро - не важно как, лишь бы это исходило из сердца.

Он был единственным в нашей семье - включая маминых родителей и ее бабушку с

дедушкой, учителей в четвертом поколении, - кто просто жил и получал

удовольствие от этого. Бережной Эдуард Александрович был художником. Я до сих

пор помню отведенную под его студию крохотную каморку, заставленную

мольбертами, баночками с краской, его полотнами и поддельными картинами

любимых художников, которым он пытался подражать - Айвазовский, Маковский,

Лагорио. Чаще всего на его набросках или работах была изображена маленькая я.

Едва продрав утром глаза, я надевала самое нарядное свое платьице и взбиралась

на единственный в той комнате стул, задрапированный тяжелой алой или белой -

в зависимости от папиного настроения - тканью, а папа, всучив мне в руки

очередную безделушку, которая на картине перевоплощалась то в очаровательную

птаху, то в гроздь винограда, то в яблоко, то в букетик фиалок, с алчным блеском в

глазах принимался за работу. Замерев в не всегда удобной позе, я с восхищением и

щемящей сердце любовью ловила каждое его движение, любой его жест, в то

время, как он, закусив кисточку, нахмурив красивые густые брови, задумчиво

исследовал мои глаза, губы, лицо, а затем медленно, четкими, выверенными