Милая, обожаемая моя Анна Васильевна

Каждый раз, оказавшись в Китае или Японии, Колчак все глубже погружается в духовный мир Востока - и, кажется, православие тому не помеха. Посещает и единственный в Токио православный храм (выстроенный за то время, пока он там находился), и множество синтоистских и буддийских святилищ в разных частях Японии. Знакомится с обоими направлениями буддизма - хинаяной и махаяной, пытается вникнуть в заинтересовавший его дзэн-буддизм. Становится знатоком старинного японского оружия. Практикует разного рода медитации, переводящие его в состояние забытья, бессмыслия. Часами при свете камина смотрит на отражение горящих углей в лезвии японского клинка, хранящего "живую душу воина". Попеременно изучает буддийскую философию, природу и население Месопотамии, принципы и детали английской военной службы или отправляется бродить по улицам Шанхая. Мы чувствуем во всем этом какие-то новые для нас линии соприкосновения Запада и Востока. ("Японская" тема в жизни Колчака требует специального исследования со стороны специалиста-востоковеда, и ясно, что наши примечания - лишь первое, слабое прикосновение к этой теме.)

Введенный в научный оборот материал не дает пока возможности проследить все токи других эпох и культур, идущие через этого человека. Отчетливо ощущается, кроме восточной, пожалуй, только английская традиция.

Он патриот России, но национальный вопрос для него будто не существует. Мы видим его воюющим с немцами, турками, японцами, конфликтующим с чехами и с западными союзниками, с финнами, наталкиваемся на скептические замечания о Соединенных Штатах, но не находим ни слова осуждения в адрес какой-либо нации как таковой. Слово "еврей" встретим в его письмах один раз, да и то в речи японского самурая (известно, что, хотя в сибирском окружении Колчака бытовал антисемитизм, сам он был ему абсолютно чужд, а евреи в Сибири политссыльные тут не в счет - оказывали поддержку его режиму).

Все люди делятся для него на два главных разряда, но не по признаку "наши - не наши", или "русские - чужеземцы", или "морские офицеры - все прочие" (корпоративный дух так же чужд ему, как национальное чванство). Есть уважаемые, достойные, и есть презираемые, омерзительные. К первым могут относиться и противники (воевавшие с нами в прошлом и собирающиеся воевать в будущем, как полковник японского генштаба Ямоно Конъюро Хизахидэ; воюющие в настоящем, как командующий турецким флотом германский адмирал французского происхождения Вильгельм Сушон). Вторые тоже встречаются в разной среде (таков "болтун" Керенский: у Колчака буквально рука не хочет писать его имя-отчество: написав было "Александр Федорович", он тут же зачеркивает эти слова и заменяет их одной фамилией; таковы Ленин и его окружение, которых Колчак уверенно считает агентурой германского Большого Генерального штаба)...

x x x

Чем скуднее и искаженнее было наше прежнее знание о Колчаке, тем быстрее нарастают сочувствие и симпатия, а то и любовь к адмиралу.

Вот тут-то и подстерегают читателя (и исследователя!) самые коварные неожиданности.

Возникает максималистское желание потребовать от своего героя немедленных ответов на скопившиеся вопросы, но ответов этих у адмирала нет. Ни малейшей догадки о будущих - современных - глобальных проблемах. Никаких многообещающих идей в области политического устройства (показательно, что, противопоставляя идеологии социализма "военную идею", Колчак объявил о том, что ровно через две недели после взятия Москвы он соберет Учредительное собрание, в котором подавляющее большинство составляли как раз социалисты разных мастей). И так можно перебрать многое - со сходным результатом и с нарастающим итогом: нет, адмирал не прозорливец и не мудрец.

Со смущением и горечью несбывшегося ожидания приходится констатировать: не гений он и не титан, по-настоящему многосторонней и сложной натурой его, пожалуй, не назовешь, окружающая жизнь меняется быстрее, чем его внутренний мир. У него есть прочность, цельность, стойкость натуры, нравственная чистота, он лучшим образом воплотил в себе тип русского морского офицера, о чем не раз говорилось выше, но рамки и границы его личности и его возможностей очевидны.

Не разочаруется ли в нашем герое читатель, жаждущий или целиком принимать его, или полностью отвергать?

x x x

"Милая, обожаемая моя Анна Васильевна..." называется наш сборник. С равным основанием на обложку можно было вынести "Милый Александр Васильевич, далекая любовь моя...", или "Моя любимая химера...", или "Где Вы, радость моя, Александр Васильевич?" и, переставив имена в подзаголовке, выдвинуть на первое место Колчака.