Милая, обожаемая моя Анна Васильевна

Однажды в такое именно встречальное время мы пришли на станцию и увидели, как из вагончика вместе с ожидаемой Еленой Васильевной, давно уже превращенной мною в Тюлю - тетя Лена, те-Лена, Тюленя, Тюля, - вышла никогда не виданная ранее небольшая и какая-то негромкая женщина. В ее чертах, в сразу заметной при всей их внешней несхожести глубинной связи с Тюлей было нечто такое, что сразу подсказало мне - это и есть та самая тетя Аня, о которой столько раз было говорено.

Что случилось со мной, как сильно меня поразило понимание того, что я вижу перед собой еще одну родную душу, какой страх поднялся от этого понимания и был ли это страх - не знаю. Но в тот же миг, не взойдя даже на платформу, я повернулся и полетел к дому, где и забился в какую-то захоронку, поджидая в грохоте сердца, каким образом разрешится это идиотское положение, в которое сам же себя я и поставил. Положение было и правда дурацкое: взрослые - я слышал - уже окликали меня, в новом для меня голосе Анны Васильевны чувствовалось смущение от случившегося со мной бегства, а меня еще надо было найти, и я готов был этому как-нибудь помочь. Не помню уж, как все разрешилось, да это и неважно. Однако детское чутье верно уловило важность пришедшей с Анной Васильевной перемены всей жизни сафоновского семейства, а уж для меня и подавно - с этого дня и до самой своей смерти Анна Васильевна стала в моей жизни очень важным человеком, разделив с Тюлей обязанности моих родителей, которые погибли в Ленинграде.

Первые несколько дней в Завидове Анна Васильевна прожила у Евдокии Герасимовны, т.е. в доме, где уже жил Михаил Алексеевич. Довольно скоро было найдено более самостоятельное жилье, которым стал дом по соседству, расположенный чуть ближе к станции. Сейчас мне кажется, что прожили мы в нем по крайней мере до поздней осени 46-го. Здесь я попал в крепкий педагогический переплет - наставническая роль легко давалась Анне Васильевне, освоившей приемы куда более сложного взаимодействия в общежитии и к тому же наверняка соскучившейся по приручению мальчишек и удержанию их в рамках вообразимых на то время приличий.

Здесь разыгрывались педагогические трагикомедии, вроде, например, заучивания наизусть таблицы умножения. Представьте себе мою ненависть к этому занятию: летом все на улице, в пруду и т.д., а я долблю распроклятое "шестью семь". Кстати, именно последнее сочетание было использовано Анной Васильевной для устройства себе маленького развлечения: в который уже раз она спрашивала меня, умирая от хохота, "ну, сколько будет шестью семь-сорок два?" и в ответ слышала мои безнадежные рыдания, от которых закатывалась еще пуще. Замечу, что моя тупость отчасти была производной от желания продемонстрировать полную тщетность обучения меня чему-либо в условиях безудержной и беспрепятственной, как мне казалось, гульбы окрестных пацанов. Анна Васильевна была неподатлива на эти мои пробы и своего таки добилась: я твердо запомнил, что и чему равняется.

Отсюда же мы совершали с ней долгие выходы в лес за грибами, и сколько же их тогда было в лесах вокруг Завидова - прорва! Хорошо помню радость Анны Васильевны по поводу каких-нибудь особенно красивых экземпляров - больших или занимательно сросшихся белых. Линейку из пяти грибочков, выстроившихся по росту в нежнейшей подушке драгоценно-зеленого лесного мха, я вижу и сейчас, и ко мне возвращается чувство бескорыстного и лишенного ревности любования их строем - Анна Васильевна позвала меня глянуть на эту компанию.

Бывали и неловкости. Однажды, например, вместе с нами отправился в лес кто-то из моих тамошних приятелей. Мы принялись выкаблучиваться друг перед другом и, естественно, перед Анной Васильевной. Она довольно сдержанно, но поощрительно отзывалась о наших демонстрациях ловкости, всяческих лазаниях по деревьям, парашютировании с гнущихся под тяжестью тела березок и проч. Однако (эффект пересечения чуждых миров - мальчишеского и семейного) радость от похвалы нужно было скрыть под равнодушнейшим из доступных пацаньей рожице выражений и при первой же возможности обменяться квалифицированными замечаниями по поводу своих замечательных достижений. При этом мы позволили себе небрежно, если не грубо отозваться о мнении тети Ани, а она это услышала. Воспоминание об этом пустячном эпизоде язвит меня и теперь. Теперь-то я понимаю, что значили для Анны Васильевны свободные выходы в лес, о котором она столько мечтала, прогулки в компании с мальчишками, напоминавшие ей счастливые времена жизни в Поленове вместе с сыном и мужем!

Уехал я из Завидова поздней осенью - наверное, уже в октябре. Семейный совет - теперь уже совет, не одна Тюля - решил дать мне передышку от школьной жизни, и всю зиму 1947 г. я провел дома, занимаясь с приходившей к нам откуда-то из переулков, как бы притоков Кропоткинской улицы маленькой пожилой дамы, которую я звал тетей Лелей, полного же имени ее мне позволено было не знать. Предметы, которыми со мной занималась тетя Леля, были замечательны: конечно, русский и арифметика, французский язык и закон Божий.